Я, остолбенело отвесив челюсть, смотрел, как она убегает от меня – кажется, ей было все равно, в какую сторону, лишь бы подальше, и не мог взять в толк, что ее задело – то ли моя оплошность с именами, то ли пьяная неуместность моего матримониального порыва. А она уже почти дотопала своими нервными, недевичими шагами до другой стороны улицы, и было, наверное, глупо бросаться ей вслед. И, когда ее светлые колготки мелькнули в последний раз, перепорхнув над поребриком, раздался отвратительный скрежет, и звон, и рядом с ней возник из ниоткуда фургон с бессмысленной тупой мордой. Он пошел боком, отчаянно тормозя, чудом остановился в считанных сантиметрах перед Асей, и вдруг, уже замерев, приподнялся на два колеса и обрушился вниз всей своей многотонной тушей. Треснул тент, разорвав изнутри намалеванное на нем веселое усатое лицо, и на Асю сверкающим на солнце потоком хлынуло грохочущее море зеленых пивных бутылок.

– Ася! – по-рыбьи разинул я рот, но не выдавил не звука. Я вдруг понял, что уже всё. Всё закончилось. Бежать, спасать, кричать больше не имело смысла.

…Но это было еще не всё. Я знал, что в этом муторном воспоминании меня ждет еще немало гадких подробностей.

Деревянными, ходульными шагами я заковылял к перевернутой машине, но остановился, чтобы не замочить ноги: вокруг бурно растекалась пенная лужа, от которой – вот незадача! – шел пряный, плотный, вкусный запах. Я увидел гору битого стекла, из которой торчала только одна ступня в туфле с бабушкиной пряжкой – все, что осталось от моей Аси. Из кабины, натужно матерясь, выкарабкивался водитель с перекошенным, разбитым лицом. Я встретился с ним взглядом и тихонько отошел в сторону. Присел на асфальт.

На меня, к счастью, никто не обращал внимания. Вокруг появилось много людей, они бегали, звонили, ругали водителя, который тоже кому-то звонил и размахивал руками, приезжала милиция, и скорая, и может быть даже пожарные, и все это вертелось и мельтешило вокруг меня совершенно беззвучно, словно я смотрел немое кино. А потом крики пробились сквозь кокон из глухой стекловаты, обмотавшей мою голову, и вдруг выяснилось, что Ася еще жива.

Ее увезли – я благоразумно заставил себя отвернуться, чтобы не видеть, как ее распластанное тело достают из-под груды колючих осколков и несут в машину, – но я каким-то чудом сообразил выяснить, куда ее увозят. И механически, без надежд и мыслей, поплелся следом.

Двое суток я, не сходя с места, провел на скамейке рядом с больницей. Это было совершенно бесполезно и жалко – в интенсивную терапию, конечно же, никого не пускали – да и кто я был такой? Не родственник, не муж, просто пыльный и грязный от ночевки на улице хрен с горы. В эту безвременную пору я сошелся со Стасом – до этого Ася никогда нас не знакомила, чего-то стесняясь, но он сам выудил мой номер из телефона, отданного ему вместе с разрезанной сумкой и комом окровавленной одежды. Мы мало тогда общались: он появлялся рядом или звонил раз в день, сухо сообщая, что все без изменений, а потом снова пропадал, решая какие-то вопросы. У меня было острое чувство зависти к нему, потому что он, как мне представлялось, занимается Асиным спасением – ищет специальных врачей, с кем-то о чем-то договаривается, занимает какие-то деньги, а я сижу в отупении в ледяном сквере у реанимации.

Потом я, вроде бы, пришел в себя. Осознал, что здесь ничем не помогаю, вернулся в нашу с Асей квартиру, вымылся, поел, смог худо-бедно поспать, и постепенно стал успокаиваться. Шли дни и ничего нового, страшного, не происходило. Я даже решился сделать уборку, презрев детские суеверия. Аккуратно раскладывая Асины вещи по местам, прикасаясь к ним и чувствуя ее легкий запах, я почти убедил себя в том, что все будет в порядке.

Я вернулся на работу и занялся обычными делами – сначала через силу, не понимая, зачем и за что хвататься. Затем, ощутив свою полезность, увлекся, да так, что временами забывал о горе. Я даже решился съездить в командировку в соседний город, решив, что за пару дней точно ничего не случится. Я помню, что ужасно долго добирался на такси (университет, зная о моем несчастье, расщедрился – вместо того, чтобы отправить меня на обычном поезде) и к концу пути устал как собака. Это радовало, потому что отвлекало, и когда, заселившись в гостиницу, я вышел на вечерний балкон со стаканчиком лечебного коньяку и сигаретой, то наконец-то почувствовал, что жизнь продолжается.

Стоит ли говорить, что в эту ночь Ася умерла.

Следующие недели были самыми… самыми – говорю это с абсолютно точным знанием, – ужасными в моей жизни. Первые два дня я спасался водкой, и это помогало – в том лишь смысле, что после очередного глотка меня на несколько секунд озаряло лживое, фаталистичное облегчение – от того, что Аси больше нет рядом со мной ни живой, ни мертвой, и я уже ничего ей не должен. Но вскоре алкоголь перестал действовать, и стало хуже, много хуже. Теперь каждый стакан позволял лишь более или менее безболезненно перетерпеть время до следующего стакана, а тот – до следующего, и больше ничего не имело смысла, кроме того, чтобы выпить этих стаканов как можно больше и забыться потным, тряским полусном, а затем прийти в исходное полуобморочное состояние, из которого можно вынырнуть только при помощи нового стакана. Когда случились Асины похороны, я еще мог как-то стоять на ногах, и то, по пути от автобуса до могилы несколько раз извалялся в дождливой грязи. Я был в таком состоянии, что мне было уже глубоко плевать и на Асю, и на ее родственников, и на себя самого – я мечтал лишь спрятаться от всех, запереть все возможные двери, и откупорить бутылку. Все, что я взял с собой, я выпил еще в дороге, и на бесконечном пути от гроба до поминок мне стало совсем невмоготу. Но и это было еще не дно, и дальше становилось только хуже, хуже и хуже, и так много, много, много дней подряд.

Из запоя меня вывел Стасик. Не устраивая мне тюрьму и не привязывая к мифической батарее, он просто нашел меня дома, сел пить рядом, и отмерял только ту капельную дозу, которая позволяла мне не умереть. У меня не было сил даже толком его ненавидеть, но метод оказался действенным. Назавтра я уже мог шевелить языком, еще через день, хмурый, злой и трясущийся, смог поесть, а потом, тихо и постепенно, стал возвращаться к жизни. Это был трудный путь, труднейший из тех, которыми я ходил, но, когда я думал, что все уже закончилось, меня ждало новое испытание – не такое омерзительное, но наполненное не менее безысходным отчаянием. Я заново влюбился в Асю.

Конечно, я любил ее и раньше. Может, точнее будет сказать, что был привязан к ней, не знаю. Но теперь эта связь была грубо рассечена бутылочным стеклом, и остатки любви с новой силой загноились одиночеством. Я бился в этом одиночестве, мучимый той почти физиологической болью, которую, должны быть, испытывает ребенок, отлученный от материнской груди. Я спал, кладя на подушку рядом ее фотографию, я ныл вслух и повторял ее имя, собирая ее платья – для того, чтобы Стас увез их в деревню (я утаил мешочек с несколькими парами белья, который выкинул только через несколько лет, опасаясь, что жена найдет его при уборке). Я вспоминал и рассказывал сам себе, какие нежные у нее были руки, какой кроткий взгляд, какая она была спокойная и добрая… Я пал так низко, что, чувствуя себя гнусным некрофилом, мастурбировал, вспоминая нашу нехитрую близость. Одним словом, я усердно конструировал тот самый образ – своего рода ментальный обелиск, – любовь к которому, затертому и потускневшему, с грехом пополам пронес до сегодняшнего дня.

Еще через месяц, не выдержав, я сделал предложение Нине.