– Да, – значительно кивнул он. – Ровно десять лет. Я думал, ты забыл.
Он глазами показал на мою рюмку, и мы выпили, не чокаясь.
– Покурим? – предложил он.
Мы вышли на ночную улицу, причем Стас, против всех барных правил, захватил с собой кружку. Он щелкнул зажигалкой и задымил, отправляя струи дыма в звездное небо, а я все комкал свою сигарету, не зная – сказать или нет?
– Забудешь тут… – пробормотал я, хотя действительно забыл. – Все, как вчера. А тут еще, представляешь, кого я встретил…
Я все не решался. Дело ведь в том, что мой Стасик носил гордую фамилию Хомячков – хотя никому и в голову не пришло бы подтрунивать по этому поводу. И он, несмотря на всю внешнюю несхожесть, был братом Аси – той, что нелепо погибла много лет назад. Собственно, на этой печальной почве и выросла наша дружба, и с тех пор мы никогда не говорили вслух о его сестре. Я считал это попросту бестактным, а почему молчал он, мне было безразлично. Видно, были причины. Но сейчас мне показалось, что мы выпили достаточно, чтобы вспомнить и об этом – больно уж хотелось мне рассказать о его загадочной однофамилице. Однако, как это водится, вместо важного я понес околесицу:
– А как ты думаешь… Могло так случиться, что она не умерла?
– Что ты имеешь в виду? – нахмурился он.
– Я имею в виду… могло ли тогда произойти что-то такое, чего мы не знаем, так сложиться обстоятельства, что она осталась жива? Я же толком не видел ее мертвой. Не видел лица. Вдруг похоронили кого-то другого, а она, в тайне от всех, выжила и сейчас где-то бродит? Чисто теоретически, есть шанс?
Я был готов к тому, что меня снова обзовут дегенератом, но Стас неожиданно глубоко задумался.
– Вообще-то, – серьезно сказал он, – я тоже не видел ее мертвой. Ты же знаешь, там были очень сильные повреждения… Когда я забирал тело, все было наглухо замотано, и слава Аллаху. Может, там вообще все в кулечек сложили, что осталось, и в куклу из тряпок завернули. Нам вообще предлагали хоронить ее в закрытом гробу, чтобы никого не пугать, но мать настояла, чтобы ее положили вот так… по заветам предков, блядь. И до этого, пока она в реанимации была, с ней тоже рядом никого не было. Так что да. С этой точки зрения и чисто гипотетически. Поклясться под присягой, что она гарантированно мертва, я не могу. Как честный человек и бес-при-страст-ный ученый…
На этих словах Стасик, как бы извиняясь, развел руками и неловко грохнул кружкой о фонарный столб. Он вдруг смутился, как нашкодивший первоклассник, заерзал на месте, и вдруг исчез, пробормотав, что ему «пора отлить». На звон и грохот прибежал охранник, а за ним – немолодая дородная официантка, которая, укоризненно кудахча, стала заметать осколки веником в совочек. Я посмотрел на нее, подумал, какая она милая, и понял, что вечер пора завершать. Если уж мне начинают казаться симпатичными толстые официантки…
Неслышно извиняясь, я вернулся за столик, положил на стол несколько купюр (чаевые пусть Стасик платит, не жмотится) и преувеличенно осторожными шагами вышел обратно во двор. Встал в сторонке, и, наконец, жадно затянулся измочаленной сигаретой. Значит, может так быть, что жива? Значит, не зря я до сих пор, забываясь, ловлю в толпе прохожих ее светлую прическу? И есть шанс в каком-нибудь необозримом параллельном будущем встретить ее на улице, сказать: давно не виделись, Ася, ты совсем не изменилась… конечно, я тебя люблю. Интересно, какое имя у сегодняшней клуши Хомячковой? Надо завтра непременно выяснить в деканате.
Вторник-четверг. Последние написанные строчки. Падение.
Наутро меня поджидала разнообразная корреспонденция. Первое послание было от жены. Вчера, когда я пришел, она уже спала, и я даже не стал заходить в спальню – завалился в кабинете. Как любая достойная женщина, Нина не любит, если по ночам я дышу на нее алкогольными парами, шумно пью воду и бегаю в туалет через полчаса. Когда я, немилосердно возя руками по опухшим глазам, спустился вниз, на кухонном столе лежала пачка каких-то документов, прошитых тесемкой, а рядом пристроилась записка, накарябанная быстрой Нининой рукой на ленте туалетной бумаги:
Вот как. Петр Витальевич – наш нотариус. Я пролистал пачку, ничего не понял (какие-то доверенности, заявления, соглашения об уступке какой-то хрени), криво расписался, где нашел, чтобы после не вспоминать, и пошел делать кофе. Нехорошо так думать, конечно, но в глубине души я был рад, что Нины нет дома – не надо было объясняться ни по поводу вчерашнего загула, ни по поводу Эльдара, и вообще можно было в спокойствии и тишине прийти в себя.
Следующее послание несколько подпортило мое было улучшившееся настроение. Его я обнаружил, когда за каким-то чертом полез проверять почту – ну да, там могли быть вести по книжной части, но, право слово, зачем же начинать с этого утро!
Первое письмо, впрочем, действительно пришло из издательства и было небесприятным. Маркетинговый отдел просил меня согласовать рецензию. Когда я дошел до слов: "Вынося вердикт, мы должны предать текст беспощадной субстанциональной объективизации. Иными словами: креатифф говно…", то обнаружил на своем лице польщенную ухмылку. Пиар есть пиар, братцы. И негативные отзывы люди читают с куда большим удовольствием, чем восторженно-умилительные. А значит, у еще большего количества людей отложится в голове, что вот, оказывается – есть на свете такой писатель Максим Друзь.