Заведующий общим отделом ЦК КПК Ян Шанкунь и некоторые другие, не одобрявшие, как было известно Цзян Цин, её назначения на ответственный пост, рекомендовали ей ввиду ухудшения здоровья уйти с должности заведующего секретариатом, чтобы вести более спокойную жизнь. Она подняла вопрос об этих «рекомендациях» (судя по её тону, она явно возражала против них) перед Председателем Мао, однако выяснилось, что он был с ними согласен. При его посредничестве руководящим товарищам дали понять, что впредь она будет работать «в соответствии со своими возможностями». В результате к концу 1951 года она лишилась не только поста заведующего секретариатом, но и перестала руководить управлением по делам кинематографии при отделе пропаганды ЦК КПК и играть активную роль в Обществе советско-китайской дружбы[282]. С этого момента Цзян Цин выполняла лишь обязанности секретаря Председателя Мао. Но даже и этой работы её лишили, когда некоторые руководящие деятели вынесли в партийном порядке решение о том, что она должна отправиться в Москву для прохождения ещё одного курса лечения. Страдая от мысли, что ей снова придется покинуть дом, она оттягивала отъезд до зимы 1952 года. К тому времени медицинские учреждения Китая были настолько дезорганизованы кампанией «против трёх зол», искоренявшей коррупцию и бюрократизм среди персонала городских больниц, что ей не оставалось ничего иного, как отправиться для более тщательного лечения за границу.
Рассказ Цзян Цин о приезде в Москву связан с воспоминаниями о болезнях. Её мучила сильная боль в печени. Советские врачи немедленно положили Цзян Цин в хирургическое отделение, где подвергли исследованиям. Им. однако, не удалось приостановить накапливания жидкости в желчном пузыре. Для постановки диагноза были извлечены пробы. После того как врачи определили курс лечения, её отправили на юг, и она вновь оказалась в Ялте, где тосковала (на этот раз она не упоминала о роскошной обстановке или местном обществе). Чтобы сбить температуру, ей давали в больших дозах пенициллин — по 20 миллионов единиц каждый раз. Столь высокая дозировка и частота приёмов этого лекарства лишь ухудшили её состояние. Она пыталась возражать против того, что с её мнением никто не считается, но это не принесло никаких результатов.
Хмурая ялтинская зима ещё больше усилила тоску по дому, однако врачи не разрешали возвратиться в Китай. Она полагает, что их стремление удержать её в Ялте объяснялось лишь одной причиной: им было стыдно за свою неспособность излечить её. В конце концов они отослали Цзян Цин обратно в Москву, где её поместили в самую обычную больницу. К счастью, позднее её перевели в шикарную кремлевскую больницу, предназначенную, как она добавила, для высших должностных лиц режима[283].
За день до смерти Сталина (он умер 5 марта 1953 года) Цзян Цин услышала по радио, что недавно у него случился удар. Она находилась тогда в санатории на окраине Москвы. Все другие пациенты не отходили от радиоприёмников; это были в основном высокопоставленные работники, обеспокоенные возможностью изменений в составе советского руководства после смерти Сталина, а следовательно, и тем влиянием, которое эта смерть могла оказать на их собственную карьеру. Сообщение о смерти Сталина тяжело и на долгое время потрясло всех: и больных, и медицинский персонал. В те дни оба русских телохранителя, приставленные к Цзян Цин, а также лечившие её врачи и сестры буквально засыпали её всякими политическими вопросами. Они считали смерть своего вождя событием огромного значения и полагали, что Председатель Мао приедет в Москву для участия в похоронах вместе с другими иностранными руководителями.
В день похорон Сталина температура в Москве упала ниже нуля. Председатель Мао не приехал, хотя и прислал соболезнование[284]. Окружённая всеобщим вниманием, Цзян Цин не спала, как и все остальные больные, находившиеся в санатории. Из окна она наблюдала людские толпы, продвигавшиеся к центру города. Люди явно были в отчаянии, что удивило её. Они вели себя как фанатики, давя и толкая друг друга. Одна из ошибок Сталина, заметила Цзян Цин, выражая согласие с мнением Председателя Мао по этому вопросу, состояла в том, что он психологически не подготовил народ к своей смерти.
Среди иностранных руководителей, прибывших в Москву, чтобы отдать последний долг, находились руководитель чехословацкой революции 7 февраля Клемент Готвальд и польский лидер Болеслав Берут. Оба до прибытия в Москву на похороны Сталина были здоровы, но, простудившись на морозе, умерли после возвращения домой. То же произошло, заявила Цзян Цин, рисуя фантастическую картину ошибок, и с руководителем итальянской компартии Пальмиро Тольятти и председателем Компартии США Уильямом Фостером; Мао же избежал губительных последствий траурной церемонии по случаю смерти Сталина[285].
Хотя второй визит Цзян Цин в Советский Союз продолжался почти год — с зимы 1952 до осени 1953 года,— она почти не имела возможности узнать что-либо об этой стране, так как китайцы были изолированы от советского народа[286]. О посещении ею культурных мероприятий не могло быть и речи, а других развлечений не было. Читать ей приходилось лишь документы, доставлявшиеся китайским дипломатическим курьером, человеческие же контакты сводились главным образом к общению с русскими врачами, медсёстрами и телохранителями. О них она отзывалась в основном как о «хороших людях», хотя, как ей казалось, они были одержимы страстью к деньгам. Одна русская медсестра сказала ей, что знаменитый писатель и редактор Константин Симонов стал «миллионером»[287] благодаря авторским гонорарам и жалованью высокопоставленного правительственного чиновника; его жена носит сказочные драгоценности. Медсестра, рассказавшая об этом, тоже носила драгоценности, отметила Цзян Цин. На вопрос, почему она их носит, медсестра ответила, что это просто дань обычаю и лишено политического смысла. Далее медсестра сообщила, что кто-то, как ей стало известно, написал в советский журнал «Крокодил» несколько писем о роскошной жизни семьи Симонова. Однако эта тема оказалась настолько щекотливой, а стремление к роскоши так распространено, что «Крокодил» не осмелился опубликовать эти письма.
То, что немногие знакомые Цзян Цин придавали такое значение деньгам, производило удручающее впечатление. Штатный персонал, с которым ей и её помощникам приходилось иметь дело, выпрашивал подарки и чаевые за свою обычную работу. Безусловно, ощущался большой дефицит потребительских товаров. Однако, сказала Цзян Цин, руководители были виноваты в том, что не предложили народу никаких
Хотя отношения между Китаем и Советским Союзом в 1953 году ещё носили дружественный характер, Цзян Цин уже начала ощущать скрытую враждебность. Поскольку прямые контакты между китайцами и русскими встречали «официальное неодобрение», она взяла себе за правило бродить по улицам, когда у неё хватало на это сил. Однажды она удивилась, услышав, как где-то поблизости исполняют китайский национальный гимн. Какой-то прохожий, не знавший, конечно, кто она такая, подошёл и дружелюбно попросил передать привет Председателю Мао и другим китайским руководителям. Едва он произнес эти слова, как агент службы безопасности схватил его и оттолкнул в сторону.
С точки зрения культуры, продолжала Цзян Цин, Советский Союз начала 50‑х годов был подвержен влиянию США и Европы в большей степени, чем это представляло себе большинство китайских руководителей. Люди всё ещё, по-видимому, стремились подражать «аристократам», предпочитавшим французский язык русскому, нарочито культивировавшим европейские обычаи и придававшим крайне большое значение внешнему виду. Тщательно отделанные больницы и санатории, где находилась Цзян Цин, были предоставлены подобным аристократам, многие из которых являлись всесильными чиновниками нового режима. Не находя лучших аргументов, некоторые критиковали её за то, что она слишком упрощённо смотрит на вещи или не в состоянии следовать последним модам.
Даже простые люди в СССР придавали гораздо большее значение фасону и цвету одежды, чем китайцы. Однажды, стоя у окна в больничной палате, Цзян Цин увидела на улице женщину в ярко-зелёной шляпе, совершенно не шедшей к её одежде; она также заметила, что зелёные шляпы спортивного фасона носят многие мужчины, а некоторые из них одеты в зелёные костюмы. Она спросила у кого-то из больных, почему этот цвет получил такое распространение. «Да разве вы не знаете, что зелёный цвет моден в этом году?» — лукаво спросил её собеседник. Женщины всех возрастов пользовались косметикой. Это производило на Цзян Цин отталкивающее впечатление, так как было чуждо её революционным настроениям. Но она, по её словам, никогда ничего не говорила по этому поводу.
В конце концов некоторые пациенты обратили внимание на то, что Цзян Цин не носит стандартного больничного халата: её халат несколько отличался по покрою и цвету (цвет, впрочем, был зеленоватый — почти такого же оттенка, что и одежда уличных прохожих). Она сказала им, что её халат пошит на заказ по личному указанию Сталина. Дело в том, что, как заметил Сталин, обычный больничный халат будет слишком велик ей — ведь она намного тоньше средней русской женщины. Халат, специально заказанный для неё Сталиным, был пошит из материала любимого им зелёного цвета. Все завидовали не только её зелёному халату, но и её худобе, заметила Цзян Цин с улыбкой.
Цзян Цин всё ещё тосковала в Советском Союзе, когда Председатель Мао 15 июня 1953 года предложил на рассмотрение Политбюро ЦК КПК свою «генеральную линию на переходный период» (первый пятилетний план периода перехода к социализму), о чём она узнала из дипломатической корреспонденции. Однако ей не разрешали возвратиться в Китай до поздней осени. Почти за целый год знаменитые советские врачи так и не смогли вылечить её. В Пекине Цзян Цин по-прежнему мучили такие острые боли в области брюшины, что она не могла ходить, и, как обнаружили китайские врачи (а советские специалисты проглядели), количество белых кровяных шариков было выше нормы. Новые анализы показали, что болезнь желчного пузыря, печени и почек не прошла.
Рассказывая о своих недугах, Цзян Цин уточняла детали с одним или обоими врачами, находившимися здесь же в комнате[288]. Они соглашались с ней, хотя иногда вносили свои уточнения. Её печень выступала на два пальца ниже рёберной дуги, продолжала она; положение частично облегчалось благодаря освобождению брюшной полости от избытка жидкости. Болевые ощущения в области печени несколько уменьшились в результате соблюдения специальной диеты. Издавна страдая различными болезнями, она на собственном опыте узнала, что иногда болезни, против которых медицина бессильна, можно излечить с помощью диеты. В связи с этим она любезно и со знанием дела рассказала о нескольких народных средствах.
Ⅱ
Цзян Цин отметила, что период с зимы 1953 года до 1958 года оказался самым трудным в её жизни, так как большую его часть она была прикована к постели; обострения болезни сменялись постепенным улучшением. О своих двух поездках на лечение в Советский Союз в это пятилетие она рассказала позднее.
Зимой 1953 года её «оффис» располагался в спальне Чжуннаньхая, бюро — в кровати, а для защиты от зимней стужи служило стёганое одеяло. В этих условиях она за несколько месяцев сделала больше, чем за весь предыдущий год. Она много читала, особенно о «главной политической борьбе между нами и классовым врагом», иначе говоря, между «социалистами и буржуазией». Разбирая поступавшую корреспонденцию, новые книги, книги из собственной библиотеки, она отбирала Председателю Мао материалы для чтения, подчёркивая для него то, что считала особенно важным. Когда он сидел возле её кровати, она читала ему газеты и телеграммы и в целом держала в курсе событий. Она также делала заметки для себя и изучала проблемы, с которыми прежде была недостаточно знакома.
В феврале 1954 года, когда Цзян Цин всё ещё была прикована к постели, стало известно о беспорядках в отдельных районах и о том, что по этому вопросу уже какое-то время велось секретное расследование. На 4‑м пленуме ЦК КПК седьмого созыва, происходившем с 6 по 10 февраля 1954 года, Гао Ган и Жао Шуши (возглавлявшие после Освобождения соответственно Северо-Восточное и Восточное бюpo ЦК КПК) были разоблачены как члены антипартийной группы. На этом пленуме была принята резолюция об укреплении единства партии. Лишь недавно, добавила Цзян Цин, она и Мао узнали, что Линь Бяо в прошлом тоже принадлежал к клике Гао Гана и Жао Шуши. Тогда он не был разоблачен, но теперь они (Мао и Цзян Цин) имели доказательство его связи с этой кликой.
В том же феврале 1954 года писатель Xу Фэн опубликовал антипартийную петицию более чем из 300 тысяч иероглифов. Её появление послужило сигналом для начала «ярых нападок» на партию со всех сторон. Письма А Луна, Лу Лина и Шу У — членов «контрреволюционной группы» Ху Фэна — положили начало ожесточённым идеологическим битвам. Цзян Цин жадно прочитывала эти критические выступления, как только они появлялись, но затянувшаяся болезнь мешала ей знакомиться со всеми комментариями по ним Председателя, который на их основе написал в последующие месяцы ряд статей, служивших оружием во время контрнаступления, развёрнутого им в мае и июне 1955 года.
Хотя Цзян Цин, рассказывая об этом деле, не останавливалась подробно на существе претензий Ху Фэна, здесь следует кратко прокомментировать их, поскольку данный вопрос лежит в основе постоянного конфликта между писателями и правителями КНР. Ху Фэн родился в 1903 году в провинции Хубэй. Стремление ко всему современному привело его в Японию, где он находился в конце 20‑х — начале 30‑х годов. В 1934 году он состоял в Лиге левых писателей в Шанхае, где входил в кружок Лу Синя. По-видимому, он никогда не был членом компартии, но тем не менее считал себя марксистом и придерживался неортодоксального мнения о том, что «субъективный борющийся дух» художника имеет большее значение для творческого процесса, чем программные установки о «классовой борьбе», исходящие из центра. Начало конфликта между Xу Фэном и Мао Цзэдуном относится к съезду в Яньани в 1942 году, где Xу Фэн выступил в защиту группы шанхайских писателей (Лин Лин, Сяо Цзюнь, поэта Ай Цина и других), настаивавшей на определённой степени интеллектуальной независимости от партийной ортодоксии в области культуры. В начале 50‑х годов Xу Фэн поддерживал тесные контакты с влиятельными кругами шанхайских издателей. Затем в июле 1954 года (возможно, именно это время имеет в виду Цзян Цин, говоря о весне 1954 года), когда наступил период некоторого умиротворения в отношениях между партией и интеллигентами. Ху Фэн направил в ЦК КПК пространный доклад. В нём он заявлял, что в нынешнем интеллектуальном бесплодии Китая повинны догматическое руководство и «схоластический марксизм», имея в виду, что лишь немногие избранные члены партии дают толкования марксистской теории. Безусловно, он не был против перевоспитания партией некоторых заблуждавшихся индивидуумов; он лишь сожалел о том, что жестоко подавлялся творческий дух.