После нескольких дней пребывания в Вангочжуане актёры собирались покинуть деревню. Некоторые её жители упрашивали Цзян Цин остаться, и её тронуло их гостеприимство, но актёрам предстояло двигаться дальше. Всякий раз, когда они отправлялись в дорогу в тех отдалённых местах, у них кончались деньги и в желудках урчало от голода. Однажды, будучи, как обычно, без гроша, все они влезли в автобус. Через несколько часов у автобусной остановки на узкой торной дороге водитель потребовал от них платы за проезд. Они пробовали убедить его, что заплатят по прибытии на место, но он громко протестовал и высадил бы их, если бы несколько здешних жителей не пришли им на помощь, внеся за них плату. Эта путающая привычные представления встреча «бедных» горцев с «богатыми» городскими интеллигентами произвела на Цзян Цин глубокое впечатление. Вскоре она провела исследование социального смысла этого явления в пространной статье, опубликованной в Циндао.
Упоминание об этой статье, написанной в 1931 году, напомнило Цзян Цин об одном не столь давнем происшествии. Во время культурной революции «клика Линь Бяо» (до осени 1971 года Линь Бяо прославляли как основного политического помощника Цзян Цин) поручила двум группам отыскать материалы, которые можно было бы использовать против неё (в борьбе за власть). Одна, ранее известная как «группа 16 мая»[31], собрала всякого рода неприятные для неё сведения о её прошлом. Эта группа потребовала от Чжоу Эньлая, чтобы он лично разыскал статьи, написанные Цзян Цин за много лет до этого, в том числе в период, когда она была членом Драматического общества побережья в Циндао в начале 30‑х годов Чжоу уступил настояниям, но его поиски ни к чему не привели. Помимо статьи, появившейся в Циндао, от их внимания ускользнула ещё одна статья, «Моё открытое письмо», появившаяся спустя несколько лет в шанхайской газете «Дагунбао». После краткой заминки в своём повествовании Цзян Цин внесла исправление в своё предыдущее замечание: Чжоу всё-таки удалось напасть на её статью для женского журнала. Так давно написав её, Цзян Цин почти забыла о ней. Те, кто допрашивал Цзян Цин, обвинили её в том, что она написала статью просто ради денег. Она поставила их в тупик тем, что согласилась с ними! Перебиваясь с хлеба на воду, она написала ту статью только ради денег.
Ⅲ
В республиканскую эпоху для бедного студента не было необычным посещать занятия в университете в качестве вольнослушателя, выполняя ту же работу, что и официально зачисленный студент, но без права на диплом. В этом качестве Цзян Цин познакомилась с известными профессорами не только Циндаоского университета, но впоследствии также Пекинского и Шанхайского университетов. Как вольнослушательница Циндаоского университета, она впервые получила представление о высокообразованных людях как личностях и как источниках новых идей. Хотя впоследствии она отвергла свободные научные исследования, в восприимчивом 17‑летнем возрасте ей доставляло радость свободное движение мысли в университетской среде.
Годами не возвращалась она мысленно к пережитому в Циндао, созналась Цзян Цин, и в восстановлении ею событий тех лет были пробелы. В силу разносторонности её работы в области драмы она проявляла страстный интерес к литературе, старой и современной, и пыталась писать (что было распространено среди образованной и идеалистически настроенной молодёжи её поколения). Первым своим преподавателем она назвала Вэнь Идо, который вёл курсы танской поэзии, романа и драмы, а также истории китайской литературы. Вторым был Ян Чжэньшэн, автор романа «Нефритовый господин» (1925) и в то время ректор Циндаоского университета. У него она постигала писательское дело и узнала его лучше Вэнь Идо. Она посещала также лекции Фан Линлу, писательницы, которая, насколько она припоминает, была тогда председателем Литературной ассоциации Чжэцзяна. Цзян Цин отметила, что Вэнь Идо, Ян Чжэньшэн и Фан Линлу учились в Соединённых Штатах и что ко времени Освобождения в 1949 году Ян и Фан были ещё живы.
Имена других её преподавателей теперь выпали из её памяти. Больше всего ей запомнились впечатления от собственных первых литературных проб. Она написала свой первый небольшой рассказ по курсу, который вёл Ян Чжэньшэнь. Тот восторженно отозвался о рассказе, заявив, что он очень напоминает произведения знаменитой писательницы Се Бинcинь. Большая поклонница Бинсинь (в основном известной именно под этим именем), Цзян Цин была потрясена таким сравнением. Дальше дело пошло не так хорошо. Хотя Ян счёл её рассказ лучшим в группе, у него нашлось одно критическое замечание. «Госпожа Ли,— сказал он,— ваш грабитель слишком благовоспитан. Проклиная кого-нибудь, он употребляет выражение: „Чтоб ты упал замертво“ (гайсы). Но это же изысканный язык, недостаточно грубый для грабителей». Униженная этой критикой, она больше не приходила на занятия к нему.
Летом 1931 года Цзян Цин написала пьесу «Чьё преступление?» — об одном молодом революционере, жившем со своей болезненной матерью. Когда полиции не удалось найти его, она схватила вместо него мать. В конце концов сына арестовали, а мать умерла. Упоминание о фабуле пьесы вызвало в памяти Цзян Цин имя Чжао Бинъо, её писавшего пьесы преподавателя, с которым у неё в начале осени тоже был мучительный разговор. Он похвалил её стиль, но выразил недоумение по поводу политических неясностей в тексте. Он спросил её напрямик, принадлежат ли её «революционеры» к коммунистической партии или к гоминьдану. Всё ещё не имея никакого понятия о существенных различиях между ними и поставленная в тупик, она вспылила: «Скажите вы мне, в чём разница между Коммунистической партией Китая и гоминьданом!» Его резкий смех над её легковесным ответом показал ей, что он считает её дурой. И всё же пьеса настолько понравилась ему, что он убеждал её сделать вместо одного акта три. Главное было вовсе не в пьесе, сказала она, а в том, что его язвительный укол возбудил её любопытство. Хотя во время гастрольной поездки Драматического общества побережья она выступала с незамысловатой пропагандой Советов, теперь она стала задумываться над тем, в чём же состоят идеологические различия между коммунистической и гоминьдановской партиями. «С этого момента я начала наблюдать».
В ту осень обычное спокойствие университетской жизни было нарушено Мукденским инцидентом 18 сентября 1931 года: японские войска двинулись на Маньчжурию. В разгар этого кризиса она ещё ничего не знала о смысле «реформизма»[32] и его отношении к гоминьдану. Она и другие вроде неё ошибочно считали тогда, что эти «националисты», которых было полно в университетах,— патриоты, ставящие независимость страны превыше всего. Теперь она осознала, что эти почитаемые «реформисты» в действительности не собирались любой ценой сопротивляться японской агрессии. Когда в пылу реакции на Мукденский инцидент она сама открыто высказалась за сопротивление, они критиковали её за то, что она смутьянка. Язвительная насмешка Чжао Бинъо ещё звучала у нее в ушах, когда она бродила в одиночестве в лесу под Циндао, размышляя над тем, что он сказал. Её осенило, что Чжао, должно быть, член гоминьдана — «националистической» партии, которая не придерживается твёрдой линии сопротивления. Когда студенты в университете начали причинять ей неприятности, она предположила, что и они работают на гоминьдан. После этого она не принимала больше помощи от Чжао Бинъо и пошла собственным путём.
Комната для приёмов, в которой мы с Цзян Цин беседовали, была огромная; и всё же августовский вечер в Кантоне, где Цзян Цин рассказывала о своем детстве, был таким душным, что воздух начал словно обволакивать нас. Она предложила нам перейти в другую комнату. Встав, она с удовольствием потянулась, поправила платье и двинулась первой. Мы перешли в довольно большую комнату. Стулья и кресла, столы, принадлежности для письма и магнитофонной записи, еда и питьё, а также полный набор тёплых, холодных, влажных и сухих полотенец были точно такими же, как и в первой комнате. Мы сели, и она возобновила свой рассказ.
Она занималась также у писателя Шэнь Цунвэня, который преподавал в Циндаоском университете художественную литературу. Будучи его студенткой, она постепенно узнала его. Он жил с сестрой Шэнь Чжоучжоу, которая часто приглашала Цзян Цин в гости. Говоря, что он поражён литературным талантом Цзян Цин, Шэнь старался улучшить её стиль, заставляя её писать по рассказу в неделю. По её мнению, он был искренен, но она не делала никаких усилий. С её, бедной студентки, точки зрения, семья Шэнь была богатой[33]. Когда сестра Шэня, видя нужду Цзян Цин в деньгах, предложила заплатить ей за вязку свитера, та отказалась. Позднее Цзян Цин узнала, что Шэнь Чжоучжоу обучалась во французской миссионерской школе в Пекине, привилегированном заведении с высокой платой за обучение — 500 или 600 серебряных юаней за семестр.
Подводя итог тому, что дали ей в культурном отношении годы, проведённые в Цзинани, Пекине и Циндао, Цзян Цин сказала, что один год (1929/30) она обучалась в школе искусств и два года (1931/33) вращалась в «высших слоях культуры», имея в виду интеллектуальный круг Циндаоского университета и культурную среду Драматического общества побережья. В те годы она полюбила романы и поэзию. Ей нравилась также переводная иностранная поэзия; особенно много она читала «старых иностранных поэтов», хотя и отметила, что поэзия в общем-то непереводима и поэтому не может быть по-настоящему понята иностранцами. В молодости она сочиняла стихи, которые считала достойными издания, а также писала очерки, часть которых была опубликована, но в 30‑х годах решила, что писать стихи и очерки куда менее важно, чем активно осуществлять революцию. Что же касается формального образования, то она училась всего восемь лет, пять из них в начальной школе. Её подлинным учением, как и у Мао, было «социальное образование», образование в школе опыта. И в 1933 году оно только начиналось.
3. Из партии в тюрьму
Революция — это мучительное дело, смешанное с грязью и кровью, не такое приятное и безупречное, как думают поэты. Она необычайно приземлена и влечет за собой много скромных, утомительных задач — не столь романтических, как думают поэты.
Орест. Вы не видите их, не видите — зато я вижу: они преследуют меня, я должен убегать.
1933 год, год вступления Цзян Цин в компартию, стал главным в её жизни, а следовательно, и в её рассказе. Для неё, как и для тысяч недовольных молодых людей её поколения, отвергающих семью и считающих, что религиозные обряды лишены смысла, вступление в партию стало главным ритуалом на пути к зрелости. И подобно другим, стремившимся учиться, зарабатывать деньги своим трудом и незаметно жить в городах, которыми безжалостно управлял гоминьдан, Цзян Цин, видимо, было бы трудно сохранять постоянное членство в партии — главным образом потому, что из-за её подпольного характера усложнялось обнаружение её организаций. Когда Цзян Цин тайно вступила в партию в Циндао, она имела слабое представление о её организационной структуре и о том, кто ещё, помимо круга её непосредственных товарищей, принадлежит к ней. Ещё меньшее представление она имела о том, что будет значить в её стране марксизм — чужеземное учение, пока ещё недостаточно понятое китайскими коммунистами. И ещё уязвимей делала её принадлежность к женскому полу в мире, где продолжали господствовать мужчины.
Коммунистическая партия Китая была основана в Шанхае 12 лет назад[34] десятком довольно молодых людей, весьма разгневанных на мир и страстно желающих переделать его. По указаниям из Москвы КПК и её естественный соперник ГМД с 1923 по 1927 год действовали совместно против милитаризма, надеясь таким образом добиться объединения и возрождения своей страны. Неотвратимый раскол между двумя этими партиями произошёл весной 1927 года, когда глава гоминьдана Чан Кайши, стремясь установить свой полный контроль над городами, повёл всеобщее наступление на позицию подпольно действовавших там коммунистов. Окончательный разрыв произошёл в апреле, после резни в Шанхае, где организация коммунистов-рабочих и их потенциальные возможности для восстания в городе были наибольшими.
Разрыв между партиями породил еще одно расхождение — между крестьянской и городской фракциями КПК. В 1928 году Мао и Чжу Дэ, своенравные деятели ЦК, навербовали бойцов в свою зачаточную Красную армию в Цзинганшани в провинции Цзянси. Но преобладавшая городская фракция в ЦК с презрением отвергала неортодоксальное представление, будто бы наивных крестьян можно мобилизовать на революционную ломку правил землепользования их собственными силами. В конце 20‑х годов эту фракцию возглавлял Ли Лисань — искусный полемист и организатор рабочих, обучавшийся в Москве. Из своего шанхайского центра он собрал остатки коммунистической организации, разгромленной весной 1927 года в результате гоминьдановской чистки, и в течение трёх лет устраивал дорого обходившиеся городские восстания. Одновременно, находясь в Шанхае, он стремился организовать «революционный подъём» в сельской местности силами Красной армии, которые штурмовали бы промышленные центры и таким путём отдали бы их во власть коммунистов. В течение года начиная с трудного лета 1927 года во главе КПК стоял другой молодой радикал, Цюй Цюбо, много писавший на темы политической и литературной теории. Он тоже просчитался в оценке революционного потенциала городов. Оба они, видимо, забыли, что Китай — глубоко консервативная страна с еле развитой промышленностью и преобладанием сельского хозяйства. Ни один из них не представлял также, до какой степени по-своему будут действовать сельские революционеры, игнорируя указания из города. Такие грубые ошибки шанхайской фракции делали её руководителей и их ближайших сторонников ещё более уязвимыми для похожей на гестапо тайной полиции гоминьдана, которая устраняла известных или подозреваемых коммунистов из организаций их общего фронта и из подпольных организаций, изгоняла их с улиц, бросала в тюрьмы одних и казнила других. Потерпев поражение в своей попытке применить классическую Марксову формулу в Китае, эти молодые идеалисты приблизительно в 1933 году оставили Шанхай. Одни перешли в провинцию Цзянси на Юго-Востоке, где Мао и Чжу Дэ уже основали «красную базу», другие попросили убежища у покровителей в Москве. Даже после роспуска городского аппарата среди людей, полных великих устремлений. продолжались дебаты о правильном пути революции для Китая. Что должно быть объектом деятельности коммунистических руководителей Китая — город или деревня? Кто должен выступать перед миром в качестве теоретиков и представителей КПК — много путешествовавшие городские интеллигенты или действующие с сельских баз военные? Следует ли членам партии по-прежнему подвергать себя риску, работая в разрозненных «белых районах», или же им надо собраться в «красных районах»? Вплоть до 1935 года идеологическая ориентация ЦК не менялась с русской на китайскую. На заседании в Цзуньи, устроенном в августе во время Великого похода, Мао Цзэдун оказался первым среди равных в новом коллективном руководстве.
Эти огромного значения исторические перемены начались, когда Цзян Цин подростком старалась жить самостоятельно (немногие девушки пытались тогда делать это), без поддержки родителей, братьев и сестёр или мужа и его родни. Воспитанная в городе и привязанная к городу, она не знала почти ничего о китайской деревне, где было множество подпольных ячеек и опорных баз революционного действия. Когда в 1931 году агрессия Японии в Мукдене, направленная против территориальной целостности Китая, вынудила её скептически пересмотреть свой мир и действовать, как подобает патриотке (а это граничило тогда с подрывной деятельностью), где-то в других местах Мао Цзэдун и Чжу Дэ открывали новый этап истории. Полагаясь на свою молодость, культ силы воли и умение подогревать возмущение народа, порождённое нищетой и угнетением, они повели свои поставленные вне закона войска к горам Цзянси, веками служившим прибежищем для бандитов. Там Мао стал председателем первого китайского советского правительства с новоиспечённой столицей в городе Жуйцзине, который изменился за время, пока он был столицей. В Шанхае коллективное руководство из «28 большевиков» (прозвище обученных в Москве молодых китайцев, возвратившихся на родину в конце 20‑х годов) в 1931 году вывело Цюй Цюбо из Политбюро и отстранило его от власти над коммунистами городов. Они [эти большевики] были тогда совершенно уверены, что Коминтерн, действуя через них, сможет кратчайшим путем подвести Китай к некой новой национальной целостности сообразно с интересами международного коммунизма. С 1931 по 1935 год (время политического пробуждения Цзян Цин и посвящения её в партию) во главе «28 большевиков» стоял Ван Мин, известный в коммунистическом сообществе под именем Чэнь Шяоюя. Хотя большей частью Ван Мин находился тогда в Москве при Коминтерне, его «большевики» добились предельного влияния в городах Китая, тогда как в сельских районах их политическая опора была слабой.
Факты из жизни в городском подполье восстановить почти невозможно. Ни один китайский историк не осмеливался дать объективное и исчерпывающее описание того периода, а большинство оставшихся в живых приняли нечто вроде обета молчания. И в традиционном, и в революционном планах их мотивы были политическими: оградить старых товарищей по борьбе от обвинений в поведении, которое ныне считается неортодоксальным, и сохранить определённые мифы об истоках и ранней истории партии, восхваляющие Мао или хотя бы не хулящие его.
Один из этих мифов — что деньги не могут испортить отношения между товарищами и что вступление в партию нельзя купить. Но, как засвидетельствовала Цзян Цин, за членство часто приходилось платить наличными или, если дело касалось женщин, даже предлагать себя. Подлежали также оплате помощь за установление связи с другими товарищами, молчание в трудные моменты и даже будущие услуги. Можно лишь задаться вопросом, намного ли всё это отличалось от вошедшего в поговорку «вымогательства» прошлого.