— Надеюсь, вы сумеете пойти путём Эдгара Сноу и г‑жи Сноу[11].
— Внушительный пример! — отозвалась я, ужаснувшись трудности такой задачи, но понимая, что главное в наших взаимоотношениях — доверие.
— Могут сказать, что мы промыли вам мозги,— дразнила она.— Вы боитесь?
— Нет. Такая промывка была бы невозможной.
— В конце концов,— сказала она,— здесь были президент и г‑жа Никсон. Если я могу сопровождать президента и г‑жу Никсон, почему я не смогу сопровождать вас? Вы же можете добиться поста президента!
Затем она вернулась к более серьёзному вопросу о моей нынешней роли. Я первая из иностранцев, кому она поведала кое-что из своего прошлого, сказала она, а потом ответила на мой вопрос о публикации этого интервью:
— Вы можете опубликовать его. Но вы должны понять, что я отнеслась к вам не как к корреспонденту, а как к хорошему другу. Сначала я должна попросить премьера просмотреть запись нашей беседы. То, о чём я рассказала вам сегодня вечером, правда. Понятное дело, мы (она и коммунистические лидеры) прошли извилистый и трудный путь. Пусть даже мне скоро шестьдесят, я по-прежнему полна решимости сохранить свою политическую молодость.
Я спросила, что ещё она могла бы сказать о значении слов «политическая молодость» и о других аспектах своей жизни.
— Сейчас на это нет больше времени. В следующий раз, когда вы приедете в Китай, мы снова поговорим об этом. Между прочим, я хочу дать вам кое-что на память. Хотя я плохой фотограф-любитель, я взяла несколько снимков и хочу подарить их вам. Может быть, это просто «хвастовство перед мастером своего дела». Хороших при мне сейчас нет. Я сделала несколько снимков женщин из отрядов милиции, но хорошие снимки растащили. Я поищу их, когда вернусь домой в Чжуннаньхай.
Когда мы попрощались в театре, в котором почти никого не было, кроме тех, кто сопровождал её, меня попросили уйти первой, чтобы дать ей возможность незамеченной проделать в темноте обратный путь.
Ⅳ
Хотя я не надеялась снова увидеть Цзян Цин, её образ, вызывающий и непостоянный, прочно засел в моём воображении. Чтобы передать другим самую суть её прошлого, было недостаточно тех слабых лучей света, которыми она осветила свои малозаметные молодые годы и крепнувшую связь с силами истории; эти лучи больше дразнили, чем проясняли. Она была всего лишь одной из 400 миллионов женщин. И всё же я подозревала, что её жизненный путь — сплав повседневного с выдающимся — несёт разгадку к пониманию основных дилемм, касающихся женщин и власти в революционном Китае.
Утром после первого вечера с Цзян Цин я возобновила беседы с Дэн Инчао и другими женщинами-руководителями. Наши разговоры продолжались четыре утра подряд. Как и её муж Чжоу Эньлай, Дэн была необычайно знающим человеком и убедительно говорила на идеологические темы, употребляя более богатую лексику, чем политический жаргон. Она была старше Цзян Цин всего на десять лет, но, если говорить о поколениях, разница была значительнее. Дэн принадлежала к первому поколению коммунистов, которые наравне с Мао активно участвовали в движении с начала 20‑х годов, Цзян Цин же — ко второму поколению революционеров, часть которых связала себя с компартией в «белых районах» в начале 30‑х годов, а с революционным ядром Мао в «красных районах» — лишь в конце того десятилетия. Самостоятельно освободившись от старого общественного рабства, Дэн и Цай Чан, жена [заместителя премьера] Ли Фучуня и революционерка сама по себе, наряду с другими женщинами поколения основателей посвятили свою жизнь колоссальной задаче политического пробуждения, организации и революционизации женщин Китая. Беспощадная к себе, чётко осознающая то, что она несёт ответственность прежде всего за решение специфических женских проблем, и привыкшая не отделять себя от остальных женщин во всех политических ситуациях, она отличалась от Цзян Цин, чей феминизм проявлялся в более частных формах, а большое политическое честолюбие не позволяло считать главной целью своей жизни борьбу за равенство полов.
И всё же я не теряла связи с Цзян Цин. Каждый полдень после моих бесед с Дэн Инчао ко мне приходили продолжать чтение речей Цзян Цин её эмиссары Сюй Эрвэй и Шэнь Жоюнь. Первоклассные переводчицы, Сюй и Шэнь не были просто лингвистами или администраторами-функционерами. Будучи политически безупречными и обладая «позолоченными языками», они служили также «переводчиками» в области культуры. Обаяние, красота, познания в лингвистике, политическое чутьё Шэнь и её холодный профессионализм обеспечили бы ей успех в любом обществе. Её необычная одаренность ещё сильнее оттеняла её явную приверженность твёрдому пролетарскому курсу (впрочем, это вознаграждалось растущей известностью и властью). В середине 60‑х годов она полтора года училась в Лондоне, пока не была отозвана вместе с почти всеми жившими за рубежом китайскими коммунистами, чтобы принять участие в культурной революции. В 1972 году она сопровождала в Соединённые Штаты китайскую команду по настольному теннису, приезд которой совпал с открытием там дипломатического представительства. Летом 1972 года Шэнь выполняла самые деликатные поручения Цзян Цин. Позднее в том же году она возвратилась в Соединённые Штаты в качестве личного переводчика заместителя министра иностранных дел Цяо Гуаньхуа. В 1974 году её повысили — зачислили в штат сотрудников миссии связи в Вашингтоне.
После моего неожиданного свидания с Цзян Цин Шэнь стала заходить ко мне в разные часы дня и вечера. В дополнение к политическим читкам она доставила до сих пор не публиковавшиеся фотографии Цзян Цин и Мао в Яньани в 40‑х годах, несколько цветных художественных фотографий, набор фарфоровых панд (изготовленных в знаменитой печи для обжига в Цзиндэчжэнь; правда, её продукция ухудшилась после падения монархии) и другие памятные подарки от Цзян Цин. В её художественных фотографиях (то были пейзажи и цветы — излюбленные объекты традиционной китайской живописи) меня подмывало увидеть техническое осовременение живописной манеры бывшего мандаринского класса. Такая разносторонность в изящных искусствах в сочетании с понятной лишь избранным увлечённостью садоводством, одержимостью самолечением, чувством гордости за физическую сноровку и официальным покровительством театру связывали её в культурном отношении с императорской традицией Китая. Подобным же образом Мао, уважаемый руководитель Красной армии Чжу Дэ, своего рода Фауст Го Можо и другие руководящие революционеры, целиком преданные делу пролетариата, продолжали заниматься классической поэзией и издавать свои стихи в её стиле. Однако товарищи более низкого ранга и поколения, воспитанные при их правлении, были лишены доступа к этой высокой традиции. И подобно своим предшественникам — императорам,— никто из нынешних лидеров, в том числе и Цзян Цин, каким бы исключительным мастерством он ни обладал, не претендовал на то, чтобы быть более чем просто любителем. Изучая её фотографии, я заметила (и это позабавило меня), что посвящения написаны на обороте красным карандашом. То было пролетарское осовременение ярко-красных чернил, которыми всегда подписывались императоры.
При посредничестве Шэнь Цзян Цин в шутку проверила мои познания в фотографии. На снимках кустарниковых пионов, выращенных ею из семян, она применила естественное или искусственное освещение? В какое время дня были сделаны снимки? Откуда взялась атмосферная влага? Испытывая удовольствие от этой игры, я передала свои предположения Шэнь, которая вернулась на следующий день с правильными ответами и сообщила, как довольна была Цзян Цин, обнаружив, что в некоторых случаях её искусные уловки опрокинули мои догадки. Я предположила естественное освещение при утреннем свете там, где на самом деле Цзян Цин с помощью своих охранников использовала сложную систему искусственного освещения в сумерках. И ещё я сочла, что сверкавшие алмазами капельки воды на лепестках — это естественные осадки, а на деле она обрызгала лепестки водой с рук как раз перед фотографированием.
Заботы о моём пятидневном пребывании в Шанхае, которое началось в конце третьей недели августа, взяла на себя усиленная группа гидов. К моим постоянным пекинским сопровождающим прибавились пять женщин и один мужчина из Шанхая; все они были видными фигурами в искусстве, науке и обслуживании иностранцев. Разумеется, это официальное усиление внимания ко мне было результатом первого вмешательства Цзян Цин в мой визит: сопровождавшееся фотоснимком сообщение об этом событии появилось в «Жэньминь жибао». В Шанхае был обычный революционный миракль, включая анестезию иглоукалыванием, применяемую в отношении женщин, охотно соглашающихся на хирургическое вмешательство в свою утробу: нервная блокада плюс политический гипноз — и всё же создавалось впечатление чего-то магического. Цай Цуйань, младшая дочь известного либерального деятеля просвещения Цай Юаньпэя, вполголоса рассказала изобилующую подробностями и лишённую идеологии историю жизни своего отца и историю собственной жизни. Некоторые совсем молодые писательницы признавались в том, как мучительно и почти невозможно писать так, чтобы «служить народу»: в соответствии с нормами обязательной простоты, установленными культурной революцией. Из этих шанхайских женщин режим особенно отметил как образцовую «новую женщину» ткачиху Ван Сючэнь. В свои 30 с небольшим лет она была избрана в 1969 году в ЦК партии девятого созыва, а затем вторично, в 1973 году — в ЦК десятого созыва. Превратившись в политическую звезду, она не утратила скромности. Но её бодрый рассказ о своем прошлом (как и многих других, кроме тех, кто принадлежал к высшему эшелону власти) больше походил на зачитывание официального текста, нежели на воспоминания о том, что человек предпочёл бы рассказать сам.
Самое важное то, что мы были вовлечены в сферу культуры Шанхая, считавшуюся «вотчиной» Цзян Цин, на которой Яо Вэньюань был местным стражем. Занявшее целый день посещение дома современного писателя Лу Синя, творчество которого вызывает большие споры, закончилось дискуссией на литературные темы (позже она возобновилась с Цзян Цин). Беседа о замечательном романе ⅩⅧ столетия «Сон в красном тереме» с закалившимся в борьбе литературным критиком профессором Лю Дацзе из университета Фудан тоже была позже продолжена ею. Яо Вэньюань организовал посещение опер и балетов и интервью с членами трупп.
24 августа во второй половине дня мы возвращались с утомительного интервью с артистами балета, освободившимися под эгидой Цзян Цин от балетного классицизма. Когда мы ехали на машине лицом к окутанному дымкой солнцу, в предзакатных лучах которого вырисовывался низкий индустриальный силуэт Шанхая, мои сопровождающие повернулись к Лао Чэнь, которая, стараясь быть спокойной, с волнением объявила: «Мы узнали, что товарищ Цзян Цин тайно улетела в Кантон, где она размышляет о своей жизни и революции. Она встретится с вами ещё раз или два и ответит на все вопросы о ней, заданные вами в последние дни. Вы вылетите туда завтра на самолёте, посланном из Пекина. Мы должны подчеркнуть, что эта поездка —
Не собираются ли отвезти нас в таинственное королевство, где царит воля женщин? — молча спросила я себя, изо всех сил стараясь не терять чувства реальности. Спустя момент все мы разразились безудержным смехом по поводу внешней разумности предстоящей задачи нашего путешествия, абсурдной и удивительной. Правда, нельзя было отрицать, что за этой естественной сменой событий скрывается незыблемая серьёзность решения Цзян Цин изложить рассказ о себе.