Затем она встала, чтобы подобрать лепестки белого жасмина и миниатюрные белые цветы орхидеи с фарфоровых блюдец на столе, погрузила пальцы в чашку с водой и сбрызнула лепестки. Этим красивым ритуалом начинались все последующие вечера в её компании. Случалось, в ходе беседы она осыпала оторванными лепестками присутствующих женщин. Под ритмичные взмахи наших вееров проходили вечерние часы, и острый запах цветов, смешанный с густым ароматом сандалового дерева, обволакивал нас и проникал во все уголки комнаты.
— Как мы будем действовать? — приглашающе спросила она.
Поскольку мне больше всего хотелось выяснить, как она решит изложить дело, я сказала, что инициатива должна принадлежать ей как руководителю в вопросах культуры. И я знала, как сильно это будет отличаться от интервью какого-нибудь западного или частично подвергшегося влиянию Запада руководителя, который стал бы ожидать от меня определённого ряда вопросов, в том числе утверждающих. Более того, я уже пробыла с нею достаточно, чтобы понять, что мои интересы как американки не имеют прямого касательства, если вообще не чужды самой сокровенной динамике её жизни и революционной истории Китая.
Рассказ о её жизни длинен, мучителен и романтичен, мечтательно, словно во сне, начала она. «Но не пишите только обо мне»,— добавила она поспешно. Говоря как марксист, она рекомендовала изложить рассказ о ней на фоне революции в целом. Если принять в расчёт панораму революционного опыта, роль любой отдельной личности кажется очень малой. А её роль была прямо-таки крошечной, сказала она твёрдо.
Я должна чувствовать себя свободной и могу спорить с ней; это не повредит нашей дружбе, которая сохранится. Её единственная просьба — не искажать сказанного ею. У меня нет никакого намерения восхвалять или обвинять её, ответила я, надеясь тем самым отмежеваться от дидактики как конфуцианских, так и коммунистических историков. Моя основная цель — точно передать сказанное ею и значение её личности, что возможно лишь при непосредственной встрече. Цитируя Лу Синя, она сказала, что, хотя она будет критиковать и других, себя она будет критиковать более сурово. Никогда не нужно быть удовлетворённым самим собой. Она надеется, что моё уникальное знакомство с Китаем не сделает меня высокомерной. Какой бы выдающейся ни была жизнь человека, он должен оставаться скромным.
Она догадывается (при этом она понимающе улыбнулась), что я хочу узнать побольше о её личной жизни. По этой причине мы начнём с войны, ибо принципы ведения военных действий содержат в себе путеводную нить к жизни, которую она вела, и к динамике революции в целом. Если мне не интересно, она не будет навязывать мне военную историю. Как бы там ни было, заверила она меня, её изложение не будет сухим. Затем мы могли бы перейти к истории её личной жизни начиная с детства.
Было девять часов вечера. С последующим перерывом на ужин и переходом в другую комнату, где воздух был посвежее, она говорила непрерывно до 3:30 утра. По мере того как проходили часы, её энергия возрастала, и её, казалось, не заботило то, что слушатели обессилели и даже дремали от физического бездействия при неослабевающей жаре в условиях, когда единственной действующей силой был её монолог.
Каждый вечер Цзян Цин заканчивала своё повествование лишь после неоднократных напоминаний своих телохранителей и медсестер и периодически подаваемых сигналов двух своих личных врачей, расхаживавших или потихоньку наблюдавших за ней из дальних углов комнаты. Помимо этих стражей её персоны, в нашу компанию постоянно входили Сюй Эрвэй и Шэнь Жоюнь, сменявшие друг друга в качестве переводчиков, заместитель министра пропаганд» Чжан Ин, заместитель начальника протокольного отдела Тан Лунбин (единственный мужчина в её политическом окружении) и двое моих сопровождающих — Юй Шилянь и Лао Чэнь. С ними я временами обменивалась взглядами и улыбками, хотя они, обычно разговорчивые, в присутствии Цзян Цин хранили почти полное молчание.
Следующим вечером мы перебрались в виллу побольше (хотя Цзян Цин продолжала жить в первой), с большим количеством комнат, которыми можно было пользоваться поочередно, по мере того как знойный южный воздух становился спёртым. Каждая из этих похожих на пещеры комнат была одинаково обеспечена полотенцами — большими и маленькими, сухими и влажными, тёплыми и холодными,— с помощью которых мы освежали себя, чаем, сигаретами, вазами с сушёными фруктами, письменными принадлежностями, микрофонами. Распорядок наших продолжавшихся шесть дней интервью был таков: начало рано вечером, перерыв на поздний ужин и продолжение бесед до раннего утра. Один раз мы собрались дополнительно поздно утром, а затем — в полдень. Вот так Цзян Цин, действуя в императорско-пролетарском духе (что она считала своей прерогативой), часто уходя в сторону и перескакивая с предмета на предмет, поведала мне о своей жизни в революции.
Часть первая
Совершеннолетие
2. Побег из детства
Воспоминания мои несвязны. Они — словно рыбьи чешуйки, соскабливаемые ножом: одни прилипли, другие упали в воду. Разбередишь старые раны, и воспоминания поплывут, заиграют, но они так переплетены нитями крови, что, пожалуй, оскорбят взор изысканных эстетов.
Цзян Цин появилась на свет в марте 1914 года. Ее назвали Ли Цзинь. Ей не хотелось бы, сказала она, называть точный день своего рождения, потому что она не желает, чтобы массы праздновали его. Её родина — Чжучэн, город примерно с 80 тысячами жителей, расположенный на южном берегу реки Вэйхэ, милях в 50 от космополитического портового города Циндао провинции Шаньдун. Занимая уязвимое положение между Чжилийским заливом[14] и Жёлтым морем, Шаньдун был одной из первых провинций, ставших жертвой иноземного империализма. В 1860 году прибрежный город Чифу[15] уступили Франции. В 1898 году порт Вэйхай был сдан в аренду англичанам, а полуостров Циндао — Германии. В год рождения Цзян Цин, ставший годом начала первой мировой войны, Япония присвоила себе занимаемые немцами районы Шаньдуна в качестве опорной базы, с которой можно было втянуть весь Китай в разбухавшую японскую империю. В годы её детства постоянное военное присутствие Японии, принесшее с собой соответствующие колониальные атрибуты, порождало во всей провинции хроническую неустойчивость, перемежавшуюся кровавыми кризисами.
Несмотря на всё большее засилье империализма, Шаньдун мог похвастать внушительным революционным наследием. Эта провинция, издавна изобиловавшая разбойниками, была основным поставщиком военных сил Тайпинского и Боксёрского восстаний середины и конца ⅩⅨ века, а также дала немало бойцов для революции 1911 года, о жертвах которой помнят как о мучениках. В дипломатическом плане шаньдунские события были главной причиной националистического инцидента 4 мая 1919 года. Спустя девять лет его столица Цзинань стала местом Цзинаньского инцидента, обозначившего крутой поворот к новой эре китайско-японского военного противоборства.
Условия жизни в Шаньдуне, второй по величине и плотности населения провинции Китая, были ужасны, о чём дают полное представление воспоминания Цзян Цин о детстве. В обычные времена простолюдины ели по-настоящему лишь один-два раза в неделю, и было много случаев желудочных заболеваний и медленной смерти от недоедания. Голод уноcил огромное число жизней. Но Чжучэн, родной уезд Цзян Цин, находился в лучшем материальном положении, чем большинство других уездов, и мог предложить сравнительно немало в смысле культуры и образования. После падения последней династии получила развитие новая, современная система образования. Во время массового оттока студентов за границу в первые два десятилетия ⅩⅩ века из Чжучэна выехало в Японию, Европу и Америку больше студентов, чем из любого другого уезда Шаньдуна. Хотя Цзян Цин среди них не было, впоследствии она попала под влияние некоторых из подвергшихся иностранному воздействию студентов, возвратившихся в качестве учителей, писателей, гоминьдановцев-реформистов и заговорщиков-радикалов.
В первый раз Цзян Цин завела речь о своём детстве вечером во время нашего обеда в Пекине. Она начала осторожно, оставаясь верной избитым политическим штампам (не только коммунистическим), делая общие ссылки на беды «старого» общества, общеизвестное вероломство помещичьего класса и националистическое сопротивление всяким разновидностям иностранного империализма. Позднее, продолжая, она говорила более непринужденно, с минимумом идеологической подстройки.
Ⅰ
— Раз вы желаете знать о моём прошлом, я могу сказать вам кратко,— начала она.— Я выросла в старом обществе, и у меня было жалкое детство. Я не только ненавидела помещиков Китая, но и испытывала стихийное чувство неприязни к зарубежным странам, потому что иноземные дьяволы и с Востока, и с Запада обычно грубо обращались с нами. Нам не хватало еды и одежды. Иностранцы смотрели на нас свысока и называли нас больными людьми Востока.
Ли Цзинь было первым из нескольких её имен, до того как она приняла имя Цзян Цин, под которым известна в сообществе коммунистов. У неё было много братьев и сестер (она не стала говорить, сколько); младшие из них по крайней мере на десять лет старше её. (Если существовал осознанный мотив в неопределённости её высказываний о числе и именах членов семьи, а впоследствии — о друзьях, то это, вероятно,— желание защитить оставшихся в живых от внимания публики, расследования или обвинений в повторяющиеся периоды политической борьбы.) Когда она родилась, её отец был «стариком» лет шестидесяти. Матери было за сорок, Цзян Цин помнит, что она была намного моложе и гораздо ласковее отца. Её отец начал жизнь учеником плотника, а со временем стал владельцем ремесленной мастерской по изготовлению колёс (для знаменитых скрипучих тачек Шаньдуна). «Из-за того, что мы были бедны и у нас не хватало еды, отец всегда бил или поносил мать». За такое поведение он получил прозвище «мажэнь ишуцзя» — мастер оскорблять других. Он бил детей всякий раз, когда испытывал желание к тому, но, когда он зверски нападал на мать, все дети обступали её, всячески стараясь защитить.