Правда, важнее всего было психологическое воздействие жизни в разрозненных сообществах радикалов, стремившихся поддерживать связи с понёсшим тяжёлый урон городским крылом партии. Хрупкость связей между такими новичками, как Цзян Цин, и ускользающими и не всегда надёжными владыками коммунистического подполья в городах, которыми сурово правил гоминьдан, породила в ней и других коммунистах её поколения особый стойкий комплекс взаимоотношений и поведения. Они всегда были начеку, в напряжении, в ожидании какого-нибудь подвоха. У них вошли в привычку осторожность, подозрительность, склонность к увёрткам. Они были то зависимыми, то мятежными. Время от времени они совершали бьющие на эффект действия, чтобы привлечь к себе внимание и взбудоражить мир.
Ⅰ
Выжидающе глядя на меня, Цзян Цин задала напрашивающийся вопрос: «Хотите знать, как я вступила в партию?»
Рассказ о двух её годах в Циндао постепенно наводил слушателя на этот вопрос. Ответ на него раскрывал для всеобщего сведения дотоле скрытое событие её жизни. Она была ещё полустуденткой, ищущей свой путь актрисой и начинающей писательницей, когда вошла в контакт с членами партии благодаря постепенному расширению своего интеллектуального кругозора. Пока она изучала драму в Цзинани, она относилась к театру как к источнику дохода и способу овладения культурой, сказала Цзян Цин. Но попав в начале 1931 года в намного более современный портовый город Циндао, она, хоть и не сразу, избавилась от наивности, свойственной молодым (как она поняла это теперь), и стала уделять всё больше внимания анализу политических событий и налаживанию политических связей. Она совмещала учёбу с актёрской работой.
В те два года в Циндао она в основном придерживалась неистово националистических политических позиций. Ярче всего ей запомнились два события: Мукденский кризис 18 сентября 1931 года и японское нападение на Шанхай 28 января 1932 года. Когда вести об этих посягательствах на целостность Китая дошли до Циндао, она вместе с молодыми радикалами требовала, чтобы националистическое правительство проводило более твёрдую политику сопротивления Японии. Вскоре они пришли к мнению, что профессора, которых она почитала за их учёность и когда-то уважала как «реформистов», на деле склоняются к отказу от сопротивления. Более того, как она уже объясняла, они отнеслись враждебно к её желанию предать гласности мнение, что свою страну нужно защищать. В результате ряда инцидентов она поняла, что не может больше зависеть от них как наставников какого бы то ни было рода. Их политический консерватизм и видимое нежелание рисковать вынудили её быть независимой и искать более близкое по духу сообщество. Она нашла самое радикальное — компартию.
Цзян Цин усердно домогалась членства в этой партии. Завоевав доверие тех, кто был во внешних кругах партии, она со временем смогла работать в самой партии. В 1931 году она вступила в циндаоские отделения Лиги левых театральных деятелей и Лиги левых писателей, а в следующем году — в Антиимпериалистическую лигу. В какой-то степени все они были организациями коммунистического фронта, и о них она потом могла бы рассказать мне больше. Чтобы зарабатывать себе на жизнь, она служила регистратором в библиотеке Циндаоского университета. Эта лёгкая работа позволяла ей отдаваться «серьёзному чтению», пользуясь намного более богатым собранием книг, чем любое известное ей дотоле. На досуге она прочитала «первую марксистско-ленинскую работу» — «Государство и революция» Ленина,— которая пробудила в ней интерес и к другой социалистической классике, имевшейся в переводе на китайский язык.
Когда Цзян Цин описала свою работу, я сделала замечание об очевидном сходстве путей её и Мао, который 12 годами ранее провёл год на точно такой же скромной должности в библиотеке Пекинского университета. Оба воспользовались возможностью читать оказавшиеся в их велении книги и лучше всего запомнили своё первое приобщение к фундаментальным трудам Маркса и Ленина. Оба примерно через год вступили в КПК. «Меня нельзя сравнивать с Председателем,— категорически отрезала она.— Он проделал большую многостороннюю работу, а я выполняла лишь очень незначительную работу среди студентов, крестьян, рабочих и в армии во время Освободительной войны».
В Циндао сложилась «мрачная» политическая обстановка. Вследствие «предательской деятельности» некоторых (находившихся под контролем Коминтерна) членов партии местная партийная организация в начале 30‑х годов была частично распущена. Без постоянной подпольной организации привлечение новых членов как никогда отличалось произволом. Каждое заявление о приёме рассматривалось одним человеком, что давало большой простор капризам влиятельных лиц.
В конце 1932 года Цзян Цин представили тогдашнему секретарю циндаоской партийной организации Ли Дачжану, который впоследствии стал главным представителем партии от Сычуяни, самой большой провинции Китая. Она добавила, что он жестоко пострадал во время культурной революции. Рассказывая о себе Ли Дачжану, Цзян Цик настоятельно просила его объяснить, почему её так долго не представляют городской партийной организации. Месяцами она пыталась установить нужные контакты, но все её усилия были тщетны. Озадаченный, он ничего не объяснил, хотя она подозревала, что объяснение есть. Почему к ней отнеслись с предубеждением?
Хотя Ли Дачжану было чуть больше двадцати, он уже приобрёл среди молодых радикалов репутацию профессионального революционера. Он устроил для неё ряд тайных встреч, чтобы благополучно доставить её в штаб-квартиру партии, избежав ареста или другой репрессивной меры националистического правительства.
В начале 1933 года был назначен день, когда трём членам компартии предстояло как бы случайно встретиться с Цзян Цин на улицах Циндао. Ей сказали, чтобы она шла указанной ей дорогой в компании одного студента. Они должны были тесно прижиматься друг к другу, изображая влюблённых, но продвигаться осторожно, остерегаться шпионов и агентов и следить за условленными сигналами. Уловка удалась, и её доставили к людям, непосредственно представлявшим партию. Её дело подготовили, и к февралю она стала членом партии[35].
Заговорщические козни, обеспечившие ей наконец членство в партии, закалили её, а также, видимо, повлияли на её внешность. В ту весну, вспоминала она, кое-кто из друзей, ничего не зная о том, что происходило с нею в политическом плане, дал ей прозвище Эр Ганьцзу (буквально «два стебля»), потому что ноги у неё были ужасно худые и она переставляла их с бравым видом. Она похудела, ибо питалась очень скудно: не ела почти ничего — каких-нибудь два шаобина (оладьи из пшеничной муки — обычная еда в Северном Китае) в день. Когда друзья-студенты спрашивали её, как это ей удается обходиться столь малым, она невинно лгала им — говорила, что ест у родственников. Ей следовало бы питаться в университетском общежитии, но это обходилось бы в восемь юаней в месяц, чего она не могла себе позволить. Экономила она и на другом: например, покупала в театр билеты третьего класса, хотя предпочла бы сидеть в первом.
Почему ей приходилось так экономить деньги? «Чтобы расплатиться с Ли Дачжаном!» — живо откликнулась она, отказавшись развивать эту тему, но намекая на то, что по крайней мере для неё существовала цена членства в партии.
Ⅱ
Позднее в ту же весну Цзян Цин вошла в число сотен, а вскоре тысяч представителей нового левого поколения писателей, художников и драматургов, которых неотвратимо влекло из других городов в Шанхай. Этот город — Париж Востока, Москва Востока, Мекка современной китайской культуры — процветал на том, что давал возможность приобщиться к сущности и духу западной цивилизации, но ему не удалось передать этот свой уникальный дух космополитизма остальному Китаю. Для актрисы, мечтающей о национальной сцене, равно как и для молодой революционерки, которую влечёт к себе центр политической деятельности, Шанхай был необычайно мощным магнитом. Но из памяти политических радикалов ещё не изгладилась чистка националистами рядов шанхайских коммунистов в 1927 году, и для них это был город, окрашенный кровью тысяч «мучеников революции», казнённых по подозрению в коммунистических связях. Этот политический разлад возвестил о начале «царства белого террора». С тех пор на службе у правящего гоминьдана находились банды, тайные агенты и военная полиция. Как ни парадоксально, сама эта поляризация политических интересов в сочетании с существованием буферных зон британского международного сеттльмента и французской концессии, где благодаря закону экстерриториальности китайцы теоретически не подлежали аресту, делала жизнь левых несколько менее опасной, чем, к примеру, в Нанкине или Пекине. Там господство националистов было более полным и наталкивалось на менее энергичное сопротивление.
В день своего отправления из Циндао Цзян Цин была и взволнована и испугана. Друзья проводили её до пристани и познакомили там с одним молодым человеком (его имя ей не хотелось бы называть в нашей беседе), который должен был стать её компаньоном в путешествии на юг, в Шанхай. Такая договорённость вызвала у неё недоумение, но она не протестовала. В этом первом плавании по океану она ужасно страдала от морской болезни. Хотя она взбиралась на горы, «как тигр», она не обладала (и не обладает до сих пор) способностью переносить морское плавание. Плавание превратилось в кошмар: её тошнило и рвало. С отчаяния потеряв контроль над собой, она обратилась за помощью к другим, в том числе навязанному ей спутнику. Увы, бесполезно!
В довершение неприятностей ей внушали опасения взаимоотношения с компаньоном. Из их разговора он узнал, что в шанхайском порту её встретит, как она рассчитывает, ещё один её друг, бывший однокашник. Стоило ей высказать некоторую неуверенность по поводу этой договорённости, как он нагло предложил провести первую ночь в Шанхае вместе в гостинице. Оскорблённая его бесцеремонностью, она наотрез отказалась. Она поняла тогда, что он «плохой человек». Где-то в Шанхае есть пансион для женщин, убеждала она его. Она наймёт такси или рикшу и поедет прямо туда, если друг не встретит её. Он настаивал на своём и, изменив тактику, предложил найти для неё подходящий стол и ночлег, если она даст ему вперёд 15 юаней. Она отвергла и это. Когда они сошли на берег, она напряжённо искала глазами в толпе лицо своего друга и почувствовала такое облегчение, найдя его, что тут же бросилась к нему. Они побежали к его машине и уехали так быстро (она покраснела при воспоминании об этом), что она забыла багаж на пристани.
Вечером по прибытии в Шанхай она случайно встретила ещё одного друга — члена какого-то драматического общества, связанного с русскими. (Здесь она прервала свой рассказ, чтобы напомнить, что Советский Союз незадолго до этого [12 декабря 1932 года] установил дипломатические отношения с нанкинским правительством.) Это драматическое общество работало тогда над «прогрессивным спектаклем» о сельском Китае. Он пригласил её перекусить с ним в «Искренней компании» — тогдашнем крупнейшем универсальном магазине Шанхая[36]. Когда они ели, тишину ресторана прорезал визгливый женский голос, донёсшийся с улицы. «Что это?» — в тревоге спросила она. «Да проститутка пристаёт к клиенту»,— был его ответ. Так она впервые вкусила пресловутой уличной жизни Шанхая. (Она смеялась, вспоминая об этом.)
Разговору в тот вечер предстояло оказать глубокое влияние на её четыре последующих года в Шанхае, задумчиво продолжала она. Тогда она впервые узнала о недавно возникшем Обществе весенней и осенней драмы, уже ставшем большой силой в левом театральном движении[37]. Во главе его стоял драматург Тянь Хань, одновременно возглавлявший Лигу левых театральных деятелей. Вероятно, он не знал о том, что она вступила в ниндаоское отделение лиги в 1931 году, году её основания, заметила Цзян Цин в нашей беседе. В те дни Тянь Хань ещё не был «перебежчиком», сказала она, косвенно напоминая о кампании клеветы против него, начавшейся под её эгидой во время культурной революции. И все жё, решила она, если бы она смогла встретиться с ним и завоевать его доверие, то он, имея многосторонние культурные и общественные связи с компартией (он вступил в неё к 1931 году)[38], наладил бы её контакты со штаб-квартирой шанхайской партийной организации, тем самым дав ей возможность сохранить непрерывность членства в партии.
Раз она уже была членом партии, почему оказалось так трудно наладить связи в Шанхае? — спросила я.