Часто участвуя в уличных демонстрациях, Цзян Цин познакомилась с тем, как они организуются. Студенческий вожак обычно без особых предосторожностей объявлял о времени и месте демонстрации. Те, кто поддерживал её, быстро прибывали, строились, выдвигали лозунги и требования и рассеивались прежде, чем полиция и переодетые полицейские могли схватить их. Оживившись при воспоминании о вызове, который молодёжь бросала властям, и её (в том числе и самой Цзян Цин) способности к героическим действиям, она несколько раз повторила, что такие демонстрации всегда проводились с риском для жизни. Но у демонстрантов не было выбора. Как ещё могли они заявить о том, что дорого им, и собирать деньги для своего дела? В таких предприятиях она и её товарищи-радикалы пользовались поддержкой Лиги левых деятелей просвещения, к которой принадлежал их либеральный покровитель Тао Синчжи и другие сочувствующие им лица.
Детальнее и надёжнее помнила она о демонстрациях в память о вторжении Японии в Маньчжурию в 1931 году (Мукденский инцидент). Для левых студентов и радикалов вообще эти демонстрации добавили волнений к и без того бурной для них осени. Тайные агенты ГМД и изменники КПК захватили видных представителей Коммунистического союза молодёжи и заявили, что те — «их люди». Преисполненные решимости не превратиться в «пешек врага», эти принесённые в жертву члены союза поклялись, что лучше умрут за своё дело, чем струсят и останутся в живых. В открытом противоборстве они выкрикивали хором: «Лучше разбить нефрит, чем сохранить черепицу!» (сопротивление любой ценой) и «Левое лучше правого!» Как Цзян Цин ни восхищалась ими, их пример напугал её. После этого она избирала демонстрации более рассудительно, сказала она.
Она решила вновь попытаться установить связь с подпольной партийной организацией. Разумеется, её замысел — влиться в ряды участников массовых демонстраций в память о Мукденском инциденте — был рискован, но она надеялась привлечь внимание некоторых благожелательно относящихся к ней членов партии и произвести на них впечатление своей беззаветной преданностью коммунистическому делу. И это удалось! Её рассчитанное поведение во время демонстрации покорило кого-то из руководителей, и тот сделал ей знак подойти к нему и поручил ей возглавить колонну.
Теперь, в авангарде, её ждали дальнейшие испытания. Один из руководителей демонстрации попросил её понаблюдать за двумя работницами, только что присоединившимися к демонстрантам. Она сразу же увидела, что до тех пор никогда не встречала их. (Здесь она передала свои первоначальные впечатления откровеннее, чем обычно.) С удивлением она обнаружила, что эти работницы одеты гораздо лучше её. Как такое могло быть? Очевидно, их не отягощали семьи, им никого не нужно было содержать. Собственное её положение было иным. (Она не разъяснила, что хочет этим сказать, и остаётся догадываться, имела ли она в виду, что содержит мать, мужа, любовника или просто товарищей.) Хотя сама она одевалась не нарядно, но всё же лучше, чем обыкновенная работница. Как актриса и студентка, она не следовала пролетарской моде — даже по политическим соображениям. И всё же людей, которые задавали тон на этой демонстрации, не оскорбляла её театральная внешность, какой бы диковинной она ни была в той обстановке. Ведь, в конце концов, они выбрали её лидером.
В середине дня демонстрации (18 сентября) Цзян Цин играла в бенефисе «Убийство детей», злободневной драме, в основе которой лежал японский фильм. Вырученные от спектакля деньги должны были пойти бастовавшим рабочим англо-американской табачной фабрики. Как всегда, имелись билеты нескольких классов. Обычно билеты стоили всего по 20—30 центов, а дорогие — по 5—10 юаней. Поскольку не все билеты были распроданы, Тао Синчжи, неутомимый покровитель труппы, скупил дорогие билеты только ради поддержки актёров и дела рабочих.
То представление «Убийства детей» стало незабываемым для неё. События дня сильно взволновали театралов и исполнителей, среди которых были и другие демонстранты. Обычно, находясь на сцене, Цзян Цин обращала мало внимания на реакцию публики, но на этот раз она следила за её поведением. Поскольку это была пьеса протеста, зрители рисковали быть наказанными не меньше, чем сами исполнители. И в тот день производились аресты. Как только занавес опустился, актёры покинули театр через чёрный ход и бросились догонять демонстрантов.
Когда после демонстрации все разошлись, Цзян Цин осталась без денег, измученная и голодная. Она пошарила в кошельке, ища денег на транспорт, но ничего не нашла, а это значило, что ей нечем было заплатить и за обед. Тут она вспомнила, что «белые русские» содержат поблизости небольшой ресторан, в котором подают чудесный борщ. Она знала старика владельца и была уверена, что он бесплатно накормит её, если она попросит. Войдя в ресторан, она поняла, что некоторые из обедавших — те, что присутствовали на дневном представлении,— изумлены при виде её: они думали, что полиция забрала и её сразу же после спектакля. Но тут же они стали приветствовать её по имени — Ли Юньхэ — как актрису, ставшую известной благодаря исполнению множества ролей. (Кажется, она совсем не заметила, что, говоря это, льстит самой себе.) Должно быть, кто-то сказал хозяину, что Тао Синчжи, либерализм которого тот мог поддерживать, на виду у присутствующих похвалил её исполнение; в тот вечер старик русский отлично накормил её.
Когда она договаривалась о том, чтобы на следующий день принять участие в антияпонской демонстрации, для неё выделили женщину, которая должна была привести её к исходному пункту демонстрации. Но эта женщина по каким-то своим причинам оставила её по пути. Боясь, как бы другие не подумали, что она уклоняется от ответственности за демонстрацию, Цзян Цин поспешила к Нэйшэнцзя, где её ещё никто не знал, затем направилась в другой район, но обнаружила, что он окружён конными полицейскими-сикхами, олицетворявшими английское колониальное господство. Обойдя этот опасный район, она по возможности незаметно продолжила свои поиски. Случайно она встретила друга, который сказал ей, что демонстрацию перенесли на Пекинскую западную дорогу — главную магистраль, используемую для демонстраций. На пути туда она пробежала улицу Айвэньи, где никого не обнаружила, затем направилась дальше и шла до тех пор, пока не увидела группу стоявших на улице изысканных господ — «пишущую братию». Их необычное присутствие среди обыкновенного люда показало ей, что скоро начнётся демонстрация.
Воспоминание об этих метаниях по улицам утомило Цзян Цин, и последние слова она произнесла почти шепотом. Она ненадолго умолкла, потом заговорила снова. Предшествовавшим вечером разговор о детстве привёл её в такое возбуждение, что ей пришлось принять для успокоения снотворное. По неосторожности она превысила дозу и без сознания упала на пол. Там её нашла медсестра, подняла и отвела в спальню. Она смеялась, рассказывая мне об этом. Нынешним вечером её дюжий телохранитель Сяо Цзяо, медсестра и врач были бдительнее, чем прежде. Они прохаживались по комнате, наблюдали за её настроением и ловили признаки утомления. Сяо Цзяо собирается отправить её отдыхать в полночь, дразнящим тоном сказала Цзян Цин и снова рассмеялась. По этому смеху можно было догадаться, что он будет (как бывало и раньше) твёрдо стоять на своём. Это предстоящее столкновение двух характеров придало ей бодрости. Она встала, развязала свой шёлковый пояс и прошлась по комнате; при ходьбе концы пояса подрагивали на бедрах.
Среди людей, находившихся в стороне от демонстрантов, она узнала юношу, который когда-то был её учеником, а теперь стал членом студенческого сообщества. Он нёс перевязанный пакет (возможно, с оружием или листовками), что должно было вызвать подозрение. И как раз конный полицейский-сикх заметил его, поднял дубинку и, наклонившись вбок на своей скачущей лошади, выбил пакет из рук юноши. Ошеломлённый ударом, тот на мгновение потерял равновесие, затем выпрямился и побежал прочь. Первым побуждением Цзян Цин, разгневанной зверством сикха, было побежать за юношей и помочь ему. Но это было бы безрассудно, потому что её тоже могли бы сбить с ног. Чтобы не привлекать внимания к себе, она медленно прошлась у магазина одежды, делая вид, что рассматривает на витрине последние моды. Поскольку ей пришлось смотреть на витрину, она не могла видеть полностью происходящего вокруг. Вскоре к ней подошла и тихо встала рядом женщина средних лет, которую она знала под именем Лао Ван (Почтенная Ван). Эта женщина уже около года занималась низовой партийной работой в Шанхае. Уловив её сигнал, Цзян Цин последовала за нею по улице Айвэньи поблизости от моста Ницзэн. Неожиданно они почувствовали, что по их следу идет полиция. Цзян Цин жестом велела Лао Ван продолжать путь одной: Лао Ван знали меньше, и потому ей было легче обмануть полицейских. Соблюдая осторожность, Цзян Цин вернулась к школе, в которой преподавала.
Хотя она не была членом ЦК или провинциального комитета партии (или хотя бы шанхайской партийной организации), её известность как коммунистки и революционерки росла. А это означало, что во время демонстраций ей надо было соблюдать особую осторожность. Если её просили принять участие в «летучих митингах», которые быстро организовывались и столь же быстро рассеивались, она тщательно обдумывала условия, прежде чем принять их. Принесёт ли её жизнь в тюрьме такую же пользу, как на свободе — при выполнении культурной работы? (Она высказала это и другие тревожившие её предположения, возникавшие в общем потоке рассуждений, где тонко примирялись готовность к самопожертвованию, решимость уцелеть и стремление к славе.)
Для левых политических и культурных организаций возможность уцелеть зависела от выработки эффективных способов поведения и связи — таких, которые меньше всего привлекали бы внимание полиции. Цзян Цин и её друзья до бесконечности спорили о том, какая тактика сулит наибольший успех. Посторонним нелегко было разобраться в сложной общественной и политической структуре района, где она работала, и трудность проникновения в неё делала подпольную связь всё более устойчивой, но требующей постоянной осторожности.
В ту осень она получила перегнутое по длине письмо. Наверху двумя иероглифами, означающими «заоблачный журавль», было написано её благоприобретенное имя — Юньхэ[46]. Но иероглиф «хэ» был изменён: справа остался только элемент «птица», а левая часть для предосторожности была удалена. Такая тактика не была необычной в «белых районах», где люди изменяли свои имена для политической маскировки, а также по более обычным личным и профессиональным соображениям. Само письмо содержало скрытый смысл. Его отправитель выражал ей соболезнование: её-де укусила бешеная собака, и она всё ещё находится в больнице. Эти странные слова скрывали подлинный смысл, который она поняла так: её жизнь в опасности, и она должна немедленно удалиться из этих мест.
Как взбесил её тогда этот тайный приказ! Со времени прибытия в Шанхай её первейшей целью было войти в доверие к людям, которые могли бы помочь ей наладить связь с местной организацией КПК. Соперничавшие группы из левых организаций и среди них некоторые неприятные ей личности уже давно пичкали её советами, зачастую противоречивыми. К тому времени одна из этих организаций, Революционная лига, переместилась далеко влево, «даже левее партийного центра» (который ещё придерживался линии Ван Мина). Союз молодёжи и другие молодёжные и студенческие организации тоже, как она выразилась, «кооптировались левыми». Теперь эти ультралевые группы понуждали её и некоторых её друзей не столь левого толка уйти из города, на деле не заботясь о том, куда они пойдут. Зная о её бедственном положении и личных неурядицах, Лига левых деятелей просвещения усилила приказ: велела ей покинуть эти места немедленно. Поначалу она сопротивлялась: не говоря уже о том, что переезд в Пекин не отвечал её политическим и профессиональным интересам, Шанхай был единственным местом, где у неё были тесные личные связи. В конце концов она уступила и переехала в Пекин.
По её воспоминаниям, белый террор в Пекине был так же жесток, как и в Шанхае. Напряжённость усиливало присутствие 3‑го шанхайского полка, который разместили в Пекине и Тяньцзине для защиты гоминьдановского правительства. Оторванная от всех и более уязвимая, чем когда-либо прежде, она стала вольнослушательницей Бэйда (Пекинского университета). Здесь, в этом третьем университете (после Циндаоского и Шанхайского), её больше всего привлекали общественные науки — область, в которой одним из самых популярных преподавателей в Бэйда был теоретик-марксист Ли Да. Всякий раз, когда он читал лекции по политической науке, в аудитории собирались студенты со всего университета. Часто среди них была и она.
В Бэйда у неё почти не бывало денег. Её доход (источник его не был назван) составлял всего семь юаней в месяц. После уплаты за жильё на еду оставалось по четыре цента на один раз. Бэйда, где некогда работал Председатель Мао, был самым знаменитым из всех высших учебных заведений страны. Даже вольнослушатель вроде неё мог многое познать там благодаря посещению лекций и чтению. Ей удалось также раздобыть карточку, которая открыла ей доступ в Пекинскую городскую библиотеку. В течение нескольких месяцев она проводила в ней основную часть дня за чтением книг из необычайно богатого собрания библиотеки и всё это время перебивалась с хлеба на воду[47].
В её эпизодическом повествовании аскетический автопортрет учащейся оттенялся другим, более девическим. Её лицо посветлело от смеха, когда она описывала свою первую попытку (в бытность в Пекине) ездить на велосипеде. После нескольких неприятных падений она вошла во вкус. В молодости она была во многом неловка, призналась она, и чувство равновесия было у неё неважным. В езде на велосипеде, как и во всем другом, её выручала сила воли.
Ⅳ
Весной партийная организация Лиги левых деятелей просвещения тайно устроила возвращение Цзян Цин из Пекина в Шанхай. Это было чревато более значительной личной драмой, чем подразумевалось под простым фактом перемещения. Заступничество лиги означало, что после более чем годового опасного пребывания вне партии связь с ней восстановлена. Благодаря искусному руководству лиги и проникновению в школьную систему Шанхая других левых групп многие секторы этой системы перешли в последние месяцы под контроль КПК (по выражению Цзян Цин, «попали в наши руки»).
Партия поручила ей преподавать в одной из вечерних школ для работниц, которую по стечению обстоятельств возглавляло шанхайское отделение Христианской ассоциации молодых женщин. ХАМЖ была «просвещённой» школой в смысле разработки программы, но «донельзя реакционной» в большинстве других отношений. Конечно, Цзян Цин не проявляла никакого интереса к её христианской, духовной основе.