— Быть такого не может… Он написал вам сюда? Прям в этот дом? Очуметь.

— Он писал нам и в Лондон. Помнишь?

— Помню, но это ведь было в начале. А с тех пор…

— С тех пор он шлет их почти каждый месяц.

— Ты не говорила! — воскликнул Джим, а Грейс взяла его за руку и стиснула его ладонь в своей, с письмом Джексона.

— Не говорила, но не кричи. — Грейс скрипнула зубами.

— Мы ведь созванивались два дня назад! Почему ты не сказал?

— Я не хочу рассказывать Лизе, она и так переживает. Я говорила, только когда Джексон писал письма точно сам. Почерк его от Луиса ведь отличается. Они и пишут по-разному.

— И что он писал в других письмах? То же самое?

Грейс кивнула.

— А сейчас? Сейчас это опять он?

— Боюсь, что снова он. Это опять он.

Прежняя лебединая песнь Джексона, не кончавшаяся уже десять лет. Шепот, напоминания о прошлом и о том, что все могло быть иначе, будь они вместе. В каждом письме видела Грейс прежние проповеди, на бумаге выглядевшие как заклинание, которое невыносимо читать. Он вновь пел о Рае и Аде, наземном бессмертии, которого можно достичь лишь примкнув к нему. Но изменился его язык — он стал обвиняющим. Он превратился в горькие, колкие, острые прикосновения аккуратных букв, отпечатки которых оставались на пальцах. Их проповедник уже не молился, а кричал. Кажется, в тюрьме Джексон убедился в собственной исключительности, что не боялся напрямую называть себя единственным Богом. С каждым годом проповеди становились мрачнее. Он уже надеялся подчинить всех на свете, а не нескольких подростков. Джексон видел, как миллиарды преклоняют колена пред ним, а он — возносится. Кажется, он видел себя всеми богами сразу, но никем одновременно. Джексон считал, что намного лучше и праведнее остальных, хотя забывал, что и праведность придумал не самостоятельно.

Джексон никогда не просил вызволить себя напрямую, но среди строк в случайных словах Грейс читала его приказ. Он вновь говорил о смерти, той смерти, в которую все еще верил, и просил продолжить быть верными его наказам. Он не забыл, чьи имена вписал в прошлый список, но, кажется, написал новый. Грейс помнила еще тот список. На первом месте — Уайтхед, с которым Джексон и Луис не поделили что-то на черном рынке. На втором месте — профессор экономики университета. Все имена Грейс помнила наизусть и когда встречала на улице «ходячего мертвеца», вздрагивала. С одним «мертвецом» она жила уже тринадцать лет. Но Джексон продолжал составлять список, и в каждом письме упоминал нового человека, даже тех, кого не мог знать. Грейс читала его письма и чувствовала, как глаза щипят. Может, он на самом деле большее, чем человек. Может, он куда больший монстр, чем мир знал прежде, но никто не узнает, каков он. Больше никогда.

Грейс не видела Джексона после заключения под стражу. Однажды на встречу с ним ходил Осборн, вызвавшийся только из-за того, что больше никто не мог преступить порог тюрьмы и заставить себя посмотреть в глаза величайшему кошмару. Джексон хотел смерти Осборна, а Осборн — наихудшего для Джексона, но ни один не боялся другого. Ненависть не давала волю другим чувствам.

Грейс ждала на лавочке у тюрьмы, пыталась читать книгу, но буквы перед глазами превращались в черное пятно. Она вспоминала, как увидела имя любимого в списке Джексона и словно проснулась. В тот миг она, кажется, впервые решила ослушаться приказа Джексона. Грейс тогда еще не знала, что приказов больше не будет. Шаги по мощеной дороге она услышала сразу. Обернулась, посмотрела на Осборна, спешившего из тюрьмы, и замерла. Голова закружилась. Она никогда не забудет глаз Осборна, вернувшего с той встречи. Столько боли и ненависти она видела в нем. Надеялась, что больше и не увидит.

— Вы останетесь? В Ластвилле. — Грейс понимала, что в доме они вряд ли останутся дольше, чем на пару дней. Надеялась, что Осборн сумел вылечить дом, избавить его от запаха гнили и смерти, но, как оказалось, Грейс снова всего лишь привыкла.

— Не знаю. Вообще хотелось бы. Я бы сходил, поглядел, как там внутри корпуса все.

— Достаточно неплохо. Покрасили стены, заменили расколовшуюся мозаику. Кстати, они заменили двери в столовой. Теперь можно открыть их одной рукой.

— Одной рукой? Кошмар! А раньше ведь подкрепляли коллективный дух, когда только двое или трое могли эти двери раскрыть!