Рассказ*
Убедился, как странно любят
Удивительные глаза,
И об этом в вечернем клубе
Я приятелю рассказал.
Но приятель меня не слушал,
Но приятель в стакан смотрел.
Я не выдержал: встал и вышел,
Уронив стакан на столе.
Пусть над городом в тысячах звезды,
Пусть по городу улиц огни:
Он со мной – этот полдень березовый
И сквозняк апрельский, и пни,
И в лесу сквозном мы – одни…
Харбин
На отъезд*
М. В. К.
I.
Берег пологий, пустынный, вечерний и узкое взморье, –
Будто в России, в деревне, в лугах, –
Небо вечернее дымчатое и простое,
И зябкость осенняя славно легка.
Озябнув, пошли мы от берега. Фокс
Залаял, белея, помчался от берега.
Ваших, кудрявых, коротких и легких волос
Касалась вечерняя свежесть. Я бережно
Вел Вас навстречу луне
По дачной осенней и поздней дороге.
Звенел
Ваш голос в безлюдьи, при лунной тревоге. –
И снова
Томленье скитаний, пространства, пьяненья и одиночества
Детски уснуло…
И мне захотелось пророчества.
II.
Представьте, что мы собрались
На лавочке той у ворот – говорить о войне, о Сереже, о прошлом, о Боге, –
Ваш голос: «Борис,
Давайте-ка, Бога не трогать!»
И право. Пусть мирно висит в изголовьи кровати,
Пусть мирно лежит на груди на цепочке,
Пусть помнится вместе с Жар-Птицей Святое Распятье
И свечку Казанской поставить вдруг хочется, –
От тех туркестанских Кирков,
Где были в мешок меховой вы младенцем зашиты,
До этих поспешных скитальческих буйных годов,
Такая простая и добрая всюду защита!
И верится мне: непременно увижу, услышу:
Быть может, и там, в Ушаковском, в аллее, под липами,
А может, под тентом кофейни в бульварном ущелье Буль-Миша,
А может, на Курском вокзале меж суетою и криками
Ваш оклик заставит остановиться…
Усадьба*
Еще на родине моей
Цветет ковыль.
Отважен океан степной
На много миль.
И наплывают острова:
Над ржами – крест.
Воспоминания – трава
Растет окрест.
На выгоне такая грусть;
Трава и скот,
Щавель пощипывает гусь,
А небосвод!..
А небосвод огромен там, –
О, небеса!
Покой лишь этим небесам
И чудеса.
Чувствительней закатов нет
Страны родной
И нету яростней комет
Перед войной.
И нет безлюднее путей
И уже нет,
И… вдруг под крышею ветвей
Кабриолет.
Приплясывая, пятит конь,
У девы страх.
Но серафический огонь
В ее глазах…
Так едет из столицы франт,
Умен и глуп.
Влюбляется в лиловый бант
И в строгость губ.
И приезжает кушать чай,
Везет визит.
Давно терраса при свечах,
А он сидит.
Тут просят гостя ночевать.
С свечой ведут –
Какая странная кровать,
Какой уют!
Как много запахов идет
И столько звезд –
Да, кажется, весь дом плывет
В кругу берез!..
Встает и ходит босиком,
Глядит портрет,
Беседует со стариком,
А сна все нет.
А вот и пламенный восход
Стену зажег,
Шумит усадебный народ,
Гость позевнул и лег.
Шанхай.
Ноябрь 1924 год
Сердце*
Широких улиц и акаций белых, –
Английских зданий плющ и тишина
И вывеска, начищенная мелом, –
Окрестность сновидением видна.
Прохладны пароходные конторы,
Над ними флаги ветер с моря рвет,
А с бухты, где виднеются просторы,
Могучий голос медленно зовет!
Трамваи, огибающие скверы,
И статуя на площади живой,
Проходит это мимо ясной веры,
Что важен мир разительно-иной.
Гляди, мой друг, за огражденье мола,
Гляди за колокольню маяков,
На профиль океанского престола,
На очерки далеких облаков.
И нас с тобой обманывали чувства:
Та женщина единственной была,
Тревожа воплощением искусства
Ах, сладко целовала и лгала.
Туман спускался на дороги наши –
Так облачность любовная сильна
И карий взгляд какой-нибудь Наташи
Поил траву губительного сна.
Ветра вдали смыкались, как ограда,
Скрывали волю томные леса,
И было больше ничего не надо –
Лишь губы милой да ее глаза…
Но оживала, просыпалась скука,
Она оглядывалась, как гроза, –
Ты размыкал неискренние руки
И не гляделся в лживые глаза.
Прохладны пароходные конторы,
Высокий флаг свернет и развернет
Высокий и упрямый ветер с моря
И зов протяжный с пристани несет.
4.6.24 г. Rakatan
«Разбудит, радует…»*
. . . . . . . . день
Разбудит, радует; тревожит
Блаженства, созерцательности лень,
И светлый мир еще дороже.
Прищуря веки, вижу паруса,
Прохладный цвет морских просторов.
И расцветают девичьи глаза
На отдувающихся шторах.
Где в мыльных прядях прядала волна
Там < штилем? > паруса смиряет –
Отменны блеск, отменны цвет; она,
И брызги в соль лишь претворяет!
Бейрут май <1>926
Кочегар Борис Бета Буткевич
Баллада о чужом небе*
Такие голубые дни,
Что озаряются и ночи…
На этом свете мы одни,
Нам мчит автомобиль что мочи,
А за решетками дерев
Проносятся огни узилищ,
И, взгляды к небесам воздев,
Глядим мы на Звезду-страшилище.
Такая зоркая звезда,
Недобрый глаз в лучах угрюмых, –
Припоминаю час, когда,
Скрываясь в облаковых дюнах,
Жестокости бессонный глаз
Глядел на наши поцелуи.
Да… В небе пепельном погас
Стихающею аллилуйей…
Но мне милы твои глаза
И электрическая бледность,
Их кажет новая гроза
(Мелькнет и открывает бедность).
И бьется пульсами мотор,
Кричит, остерегая жизни,
И снова прокричит в упор:
– Эй, потерявшие отчизну!
Тебя я провожу домой.
Ты входишь за решетку к пальмам.
Останусь я один с собой,
И с небом, будто бы печальным.
Накатан улицы асфальт.
Маркиз соломенных ресницы
Рассматривает хмуро взгляд,
Определяя, как темницы.
На аттике твоем темно, –
Гравюры, полумрак и книги,
Закрыто с вечера окно, –
О, благосклонные вериги!
Садишься, и скрипит лонгшез,
Подушку под затылок прячешь,
Вздыхаешь и считаешь шесть,
Глядишь и без рыданья плачешь.
А я иду путем моим
Посередине по асфальту,
Я чувствую себя глухим,
Припоминаю по Уайльду,
Как Лондон ласково живет
Утрами от бессонной ночи,
И… вот трамвайный гул плывет,
Цикад веретено стрекочет.
Не нахожусь сказать, кто я,
А просто имя называю,
И город, где семья моя,
По временам позабываю.
А, может быть, и помню я
О матери и о невесте,
И есть в конверте у меня
Эмалевый крестильный крестик.
Но нету дела никому
Опрашивать и предлагать мне
Исход несчастью моему, –
Я твердо знаю: люди – камни,
А есть похожие на пыль,
На студенистую медузу,
И дней моих святая быль,
Она мои лишь Сиракузы.
Так, милая моя, и мы:
Я вижу Марс, целую слезы,
И электрические тьмы,
Столбняк несущие и грозы,
Отважно отвлекут меня
К морям соленым, к сладким винам,
И, равнодушием пьяня,
Подарят пеньем соловьиным…
Envoi
Знай, у подножия антенн,
Где скрипок скрип и пляшут искры,
Весь этот мир, как детский плен,
И ты узнаешь в вечер мглистый.
Ш<анхай>. Сент<ябрь>. <1>924.
Маньчжурские ямбы*
1.
Ну да! Еще не так давно
В мое раскрытое окно
И в дверь на цементный балкон
Вставал июньский небосклон.
Маньчжурский неподвижный зной:
С утра ленивая пора,
Лимонов профиль вырезной,
А во дворе – детей игра…
И плыл дрожащий горизонт,
И млели там зонты дерев,
И солнце – огненный орех –
Опять слепило горячо.
Опять стремительный дракон
Взмывал в лазурь, на высоту,
И делался горяч балкон,
И пронизала пустоту
Огня небесного искра,
И приходила в мой покой,
Касалась легкою рукой
Тоска (она любви сестра).
2.
Ну почему бы не поплыть,
А то отправиться пешком,
С бродячим за спиной мешком.
Туда, где с башнями углы
Оглиненных кизячьих стен,
Где вовсе раскрывает свет
Испепеляющий дракон;
В бумаге поднято окно,
И на циновке детский стол,
И флейта плачется светло,
А музыкант на ней – слепой.
Проедет в толстые врата
Мешками полная арба.
Коней дрожащая губа,
А шея стрижена, крута,
Извозчик по пояс нагой
(И как мала его нога!),
А там стреляет кнут другой
И – впряженных коров рога…
3.
Не раз задумывался я
Уйти в глубокие края,
И в фанзе поселиться там,
Где часты переплеты рам;
Бумага в них, а не стекло,
И кана под окном тепло.
На скользкую циновку сесть,
Свинину палочками есть
И чаем горьким запивать;
Потом курить и рисовать,
Писать на шелке письмена –
И станет жизнь моя ясна,
Ясна, как сами письмена.
1923
Харбин
Путешествие по Китаю*
Toi, qu"importune ma presence,
А tes nouveaux plaisirs je laisse…