Тем временем Ламберт продолжил, и последние слова он произнес тихо, с едва уловимой болью в голосе:
– На меня… давят. – И похоже, что это смахивало на сочувствие.
– И чего требуют? – уточнила Беверли.
– Похоронить это.
– А меня?
Он выдержал паузу:
– Все может быть. Если бы ваш рапорт был исправлен…
Беверли никогда не видела шефа в таком смущении, хотя не раз мечтала об этом. Однако, как ни странно, сейчас она не испытывала от этого ни малейшей радости. Напротив, она его понимала.
– Я буду просить о переводе, – подумав, сказала она. – Как я понимаю, мы оба этого хотим, не так ли?
Ламберт кивнул, глядя ей в глаза. Улыбнувшись, она спросила:
– Так, ради интереса, а что будет, если я пошлю их куда подальше?
И Беверли, и Ламберт были прагматиками, загнанными в рамки своей профессии, и он знал, что этот вопрос не требует ответа. Поэтому он молча поднялся и направился к двери. Уже на пороге он обернулся и сказал:
– Оба экземпляра вашего первого рапорта находятся у меня. Они будут уничтожены. За новым кто-нибудь заедет.
Беверли не встала, чтобы проводить его, и Ламберту пришлось самому открывать дверь. Перед тем как захлопнуть ее за собой, он сказал:
– С выходом на работу можете не торопиться.
Когда Елена наконец пришла в сознание, Айзенменгер почувствовал такое облегчение, что не выдержал и, смутившись, вышел из ее палаты прежде, чем она увидела его. Через час или немного позже он вернулся, но она уже спала. Поговорить им удалось только на следующий день.
– Ну и дура же ты.
Она улыбнулась:
– Спасибо. – Ее голос звучал, как и у Беверли, с легкой хрипотцой.
– Нет, правда, ты не должна была возвращаться.