– Разумеется, красота – понятие субъективное, – начинает он. – Но все Божьи создания должны считаться прекрасными, от простых и распространенных до наиболее редких. Как ученый и слуга Господа, я утверждаю, что ни дружелюбие, ни угроза не в силах отменить самого факта их дивной красоты. Возможно, это озеро… – Он смотрит в окно и замечает в серебристом сиянии тень дерева, отброшенную на скалы. – Возможно, это озеро смертельно опасно для человека, но кто мы такие, чтобы утверждать, что в его водах не могут благоденствовать иные существа?

«Зеркало божественного рая», правильно? Стихотворная строка вертится на языке.

– Но какой цели может служить этот хаос? Это отсутствие порядка, отсутствие смысла?

Грей увлеченно наклоняется к собеседникам, ощущая нетерпеливую дрожь в основании позвоночника, как всякий раз, когда испытывает одновременно сомнение и уверенность, что и означает для него приближение к Богу.

– В этом-то все и дело! Смысл! Почему мы должны полагать, что отсутствие порядка равнозначно отсутствию смысла? Разве здесь не достаточно смысла, чтобы задуматься? Разве не этого требует от нас Господь?

Его голос набирает силу и громкость.

– Нас окружает вовсе не отсутствие смысла. Напротив, это изобилие смыслов! Вот вы, молодой человек, спрашиваете: надо ли понимать так, что красота и опасность взаимно исключают друг друга? Зачем это может быть нужно? Нам предлагается один смысл за другим, и мы должны их изучать, понимать их, восхищаться ими.

Он замечает, что некоторые джентльмены задумчиво кивают, а у остальных вид немного удивленный.

– Есть такой поэт, Джон Морланд, – продолжает он. – Возможно, вам знакомо это имя.

Джентльмены недоумевающе смотрят на Грея.

– Не беда. Вот что он пишет: «Пускай же явят небо и вода нам зеркало божественного рая и око Господа, взирающего свыше», – глубоким, сильным голосом декламирует Юрий Петрович, даже не оборачиваясь.

– Именно так, – несколько обескураженно отвечает Грей. – Я вижу, вы знакомы с творчеством…

– Великая Сибирь, – перебивает его священник, старательно проговаривая каждое слово, – не явит нам ничего, кроме отсутствия ока Господа. Ее невозможно изучить. Глупо надеяться отыскать какой-то смысл в скверне.

Вагон погружается в тишину. Взгляд Юрия Петровича устремлен вдаль, спина снова сгорблена. Грею уже встречались подобные личности из числа духовенства, придавленные тяжестью своих догм, но лишь цепляющиеся за них еще сильней, желая показать другим, как они страдают – чтобы те и сами могли страдать.

– И все же, сэр, вы выбрали путь через эту, выражаясь вашими же словами, скверну, – беззаботным тоном отмечает Лафонтен, откидываясь на спинку кресла.

– Мой отец при смерти, – отвечает русский с ничуть не изменившимся выражением лица. – Я не могу потратить на дорогу месяцы, чего потребовал бы южный маршрут.

– Примите мои соболезнования, – произносит Грей в полной тишине.

– Сожалеть здесь не о чем. Скоро он предстанет перед Богом, и ему больше не придется скорбеть о нашем вырождающемся мире. Приберегите сочувствие для себя.

Джентльмены обмениваются взглядами, снова зажигают трубки, а пустое пространство вокруг Юрия Петровича начинает расширяться.

– Однако он едет первым классом, – слышит Грей чей-то шепот.