— Ах вот оно что… Ассистентка Сигурда Торпа…

Язык у нее еле ворочается. Попадись она мне в клинике, я предположила бы, что она принимает сильнодействующее успокоительное. Я немного разочарована: совершенно очевидно, что передо мной не таинственная блондинка.

Я говорю:

— Да. Мне нужно прояснить кое-что. То есть нам. Бюро. Вы позволите? Можно войти?

Она медлительно кивает, закрывает дверь, звякает цепочкой, потом распахивает дверь настежь. Меня обдает запахом духов и старости: к тому же в квартире сильно накурено. Впечатление, что здесь не проветривали много дней. Я все-таки вхожу: набираю в легкие воздуха и ныряю в прихожую. Хозяйка босая, в руке мундштук с сигаретой.

— Мне нужно кое-что выяснить, — говорю я, пока та закрывает и запирает за мной дверь.

— Входите, входите, — говорит старушка.

Она проходит вперед, в гостиную; я иду вслед за ней. Накурено — хоть топор вешай. Полутьма, потому что жалюзи опущены; но солнце такое яркое, что в щелки полосками пробивается свет. Одна полоска освещает безделушки на каминной полке; другая наискось пересекает темный стеллаж красного дерева; третья, отразившись от стеклянного колпака, стоящего на разгрузочном столике возле обшитого парчой гигантского кресла, слепит мне глаза. Хозяйка присаживается на краешек стула из блестящего темно-коричневого дерева. Свои седые волосы она закрепила пластиковым крабиком. Стряхивает пепел с сигареты в огромную эбеновую пепельницу. Я разглядываю обстановку, главным образом чтобы не смотреть на саму хозяйку. Взгляд скользит по старомодной мебели, по картинам на стенах: неумелый живописный портрет двух детишек в матросках; в серебряной раме — строгий мужчина в форме.

— Чаю не хотите? — спрашивает старушка.

— Да, пожалуйста, — говорю я.

Но она не трогается с места; снова стряхивает пепел с сигареты, затягивается. Я смотрю на ее голые ноги, опухшие, синеватые. Она аккуратно гасит сигарету, вынимает окурок из мундштука и кладет в пепельницу. Поднимает мундштук повыше; рассматривает витиеватый узор на нем и спрашивает:

— Нравится?

— Да, — говорю я, сглотнув.

Какой тут сухой воздух… Надо было взять с собой воды.

— Это я в Париже купила, — говорит хозяйка. Кладет мундштук в стоящую на столе коробку, тщательно закрывает ее и отодвигает в сторону. — Так, дешевка на самом деле.

Я киваю. Она поднимается со стула.

— Вы садитесь. Пойду поставлю чайник.

Отодвинув портьеру, старушка покидает комнату. Я смотрю на стул, с которого она встала, на истертую донельзя подушку из дорогостоящей ткани. В этот момент что-то касается моей ноги. Я подскакиваю на месте. О мою ногу трется пушистый жирный кот. Он и ухом не повел, когда я дернулась. Из глотки кота исходит низкое мурчанье; не представляю себе, как у кошек получается этот звук, инородный какой-то, не похожий на звуки, которые могут издавать живые существа. Кот ластится ко мне. Я не шевелюсь. Наконец это надоедает ему, и он неторопливо следует дальше, высоко задрав хвост. Посреди комнаты оборачивается и смотрит на меня узкими зелеными глазами. Тут я вижу, что на стеллаже что-то шевелится. Вдоль ряда книг с красными корешками, выше полки, на которую падает полоса света, крадется кошка. С кухни доносится бряканье посуды. Повернув голову, я окидываю взглядом диван; и точно, там лежит еще один кот, белый, но такой же жирный, такой же пушистый, как тот, что терся о мою ногу. Не понимаю, почему Сигурд никогда не рассказывал мне про это — про сигаретный дым, про кошек…

В комнате беззвучно возникает хозяйка квартиры. Теперь у нее в волосах тиара, из таких дешевых, которые маленькие девочки мечтают получить на Рождество: с пластмассовыми драгоценностями и блестками. Я никак на это не реагирую; не представляю, что можно было бы сказать.

— Чайник на плите, — говорит хозяйка.