— Я могу позвонить и рассказать ему, — говорит Анника. — Хочешь?

А я хочу?… Не знаю. Ничего не знаю, но почему бы нет, и я киваю. К облегчению из-за того, что не придется рассказывать самой, примешивается хорошо знакомая мне капля горечи: вот опять Анника за меня улаживает мои дела…

Я говорю:

— А помнишь, я писалась по ночам, когда была маленькая? Когда мама болела?

— Да? — реагирует она. Настороженно вроде бы. Болезненная тема? Мы продолжаем жевать.

— Как ты думаешь, папа встречался с кем-нибудь, пока мама болела? — спрашиваю я.

— Чего? — говорит Анника и, поскольку я не откликаюсь, продолжает: — Ты же слышала его мнение о неверности. К позорному столбу и тому подобное…

— В смысле, в самом конце, когда она была ему скорее пациенткой, чем женой.

Сестра задумывается. В доме так тихо, что, когда приборы задевают за тарелки, звяканье эхом отдается от стен.

Мы с Анникой редко вспоминаем свое детство. Она пыталась, когда я была подростком. Несколько раз приглашала меня на ужин в квартиру, которую снимала с другими студентами, стелила скатерть, зажигала стеариновые свечи, ставила бутылку дешевого красного вина, хотя мне еще не исполнилось восемнадцати, и спрашивала: как же мне, собственно, живется с папой? И еще: что я помню из времени сразу после того, как умерла мама? Меня это нервировало. Вот мы так хорошо сидим, и вдруг она начинает выспрашивать. Без обиняков, о таких серьезных вещах… Ожидая от меня так много… На столе угощение, зажжены свечи — давай же, открой свою душу. Я терялась: что ни скажи, все будет не так. В конце концов я говорила примерно то, что, как мне казалось, она хочет услышать. Старалась перевести разговор на более безопасные темы.

Позже я прочитала о важности того, чтобы между детьми и родителями как можно раньше завязались крепкие узы, и задумалась о том, как на меня повлияли обстоятельства, в которых проходило мое взросление: утрата одного из родителей, непростые отношения с другим… Вот тогда я могла бы расспросить Аннику о том, что она помнила, сравнить ее и мои воспоминания. Ведь она была старше, когда случилось несчастье, понимала больше. Но я не спросила. Наверное, не знала как. К тому же мы так редко виделись — я жила в Бергене, она в Осло… Наверное, я решила оставить это на потом.

Анника трет глаза. Выступала сегодня в суде, что ли? У нее соответствующий вид: украшения, прическа, макияж…

— Кто знает, — горько произносит она. — Такое впечатление, что его, как бы сказать, его моральный кодекс видоизменяется в зависимости от того, что ему удобнее в определенный момент.

Теперь никакие приборы по тарелкам не стучат. Издалека доносится шум поезда метро, подъезжающего к станции «Холстейн».

— Ты думаешь? — говорю я, обращаясь к своей тарелке. — Мне так не кажется.

Некоторое время мы едим молча. Да и не время сейчас задавать ей эти вопросы: Сигурд исчез всего несколько дней назад. Но при случае я ее спрошу, тянуть не буду. Я съедаю свою порцию почти полностью — и чувствую себя немного лучше. Анника рассказывает про среднего из сыновей, как тот укусил за палец ассистента зубного врача. Мы пытаемся немного расслабиться.

Я мало что помню из времени маминой болезни. Помню, как она умерла, помню похороны и дни после похорон. Помню обрывочно ложки вместо вилок, мамин бессмысленный смех, болезненные мысли и здоровые мысли, но о себе, как я это воспринимала, почти ничего. Расстраивалась ли я? Боялась ли? Чувствовала себя растерянной из-за того, что мама постепенно перестала быть взрослой женщиной, моей защитницей?

Зато помню, что я стала писаться по ночам. Прекрасно помню свои ощущения, когда проснешься мокрой, на сыром белье, и чувство стыда; вот его-то я прекрасно помню: страшное огорчение, ужасный конфуз — я ведь большая девочка… Помню, что я будила Аннику. Должно быть, уже тогда понимала, что на маму рассчитывать нельзя, а папу я не хотела будить по такому поводу, я хотела выглядеть в его глазах разумной, достойной похвалы. Поэтому плелась к Аннике, тормошила сестру, пока та не проснется, и, опустив взгляд, признавалась в содеянном. Она, пусть и неохотно, помогла мне пару раз, но потом сказала, чтобы я разбиралась сама. Аннике было одиннадцать или двенадцать, и ей было гадко заниматься этим. Мне это тоже казалось гадким. Я сама себе казалась гадкой. Боялась, что еще кто-нибудь узнает.

В университете нас учили, что недержание мочи — ночной энурез — может быть вызван эмоциональным стрессом. Я помню, как психолог с отделения детской и юношеской психиатрии мимоходом перечислял детские расстройства из учебника диагностики, а я сидела в лекционном зале и чувствовала ребяческое облегчение: так это было из-за стресса! Значит, у меня маленькой не было никакой патологии. Просто я переживала из-за маминой болезни.

Позже мне пришло в голову, что это прозрение позволило мне лучше разобраться в том, что я переживала в те годы. Ведь я едва помню свои боль, страх, чувства. Я помню только само событие. Вспоминаю взрослыми фразами, которые я, должно быть, позаимствовала у кого-то, истолковавшего и объяснившего мне случившееся. Помимо этого я, собственно, представления не имею о том, как перенесла это потрясение, это непомерное горе моего детства.