Папа исчезает заварить чаю, студентка исчезает вслед за ним. Эти студенты-поклонники чуть ли не насовсем у него поселяются. Есть в этом что-то скользкое, нехорошее, и я стараюсь гнать от себя мысли о существе его отношений со студентами.

Несколько лет назад папа нашел комнатку на Бишлете, где никто не отрывает его от работы. На кафедре постоянно дергают, сказал он. Мы с Анникой потом сошлись на том, что, наверное, он просто хочет улизнуть от ставших в его доме лагерем студентов. А зачем человеку, который живет один, еще одно место, где он сможет быть один?

— Может, ему хочется иметь возможность переспать с каждой по отдельности, — сухо заметил Сигурд в машине по пути домой. Я на это не ответила.

Помещение, которое занимают «ФлеМаСи», расположено совсем недалеко от рабочей комнаты папы. Если высунуть голову из окна в кабинете Сигурда, можно даже разглядеть окошко в папиной квартирке. Когда речь как-то зашла об этой квартире, я предложила им, раз уж они работают поблизости, иногда ходить вместе обедать. С чего я это ляпнула, даже не знаю; я ведь, собственно, не представляю себе, чтобы они хоть о чем-то сошлись во мнениях. Мое предложение им по вкусу не пришлось, чего и следовало ожидать. Они друг друга недолюбливают. Папа считает Сигурда показушником, единственным содержанием профессиональной деятельности которого является пустопорожняя туфта. Сигурд же всегда взирал на папу с тем же изумлением, что и большинство папиных новых знакомых: он это серьезно? И да, и нет, отвечала я. С папой лучше о подобном не задумываться. Он любит провоцировать. Чем сильнее ты заводишься, тем больший кайф он получает, дразня тебя. Сигурд нашел к папе подход: если он не высовывался, то и папа не трогал его, словно Сигурд — деталь обстановки не в папином вкусе, которую папа терпит ради меня. Открыто они не конфликтовали, и это всех устраивало. Но о том, что они работают поблизости, мы больше не заговаривали; не те у них были отношения, чтобы приглашать друг друга выпить кофе.

Я в кабинете одна; взгляд падает на заголовок рукописи, лежащей на папином столе. «Превентивный эффект наказания плетью. Кросскультурное литературоведческое исследование Вегара Цинермана». Я вздыхаю. Всё по-старому.

Когда мне было четырнадцать, папа опубликовал в газете «Афтенпостен» очерк, в котором ратовал за возобновление применения позорного столба в норвежском правосудии. Мой преподаватель обществоведения спросил меня: этот Цинерман, он вам не родственник? Я тогда впервые осознала, каким его видят другие люди. Потом оказалось, что полемические колонки и статьи он печатал постоянно, еще когда я была ребенком. В молодые годы отец придерживался иных взглядов — почитывал Нильса Кристи[3] и выступал за сведение наказаний к минимуму. Позже он, очевидно, радикально изменил точку зрения. Читая его тексты, я никогда не могу до конца быть уверенной в том, что правильно их воспринимаю, искренен ли он или иронизирует, заостряет ли проблему, чтобы привлечь внимание к парадоксам и лицемерию в жизни общества, или его позиция действительно такова. Особенно активно отец участвовал в обсуждении событий 22 июля[4], громогласно высказываясь по любому поводу в первый подвернувшийся микрофон.

На следующий год после выхода статьи о позорном столбе Анника сказала:

— Знаешь что… Я тут подумала… Я, пожалуй, возьму мамину фамилию. На память о ней.

— Ты больше не хочешь быть Цинерман? — спросил папа.

Я помню, мы сидели в столовой этого дома и ели; папа нес вилку ко рту, но положил ее и вперил в Аннику угрюмый, серьезный взгляд. Анника опустила глаза на салфетку.

— Я уже забываю, как она выглядела, — выговорила она срывающимся голосом.

За обеденным столом воцарилась тишина. Наконец папа сказал:

— Ну что же, дорогая моя. Тебе носить эту фамилию. Выбирай ту, что нравится. Мама была бы рада.

Анника благодарно кивнула. Я заметила, что на глазах у нее не было слез. Она училась на втором курсе юрфака. За неделю до разговора папа поместил в «Дагбладет» заметку «Смертная казнь и уважение к государству».

Мне было сложно с ним тягаться, и я знала, что другого шанса мне не представится.

— Я ее почти совсем забыла, — выговорила я дрожащим голосом. — Я, кажется, лучше помню ее похороны, чем ее саму.

— И ты туда же? — спросил папа, но я не смотрела на него, держала паузу и считала секунды, чтобы не сдаться.

— Ну что же, я понимаю, — сказал он в конце концов. — В любом случае вам, девочки, конечно, приятнее носить одну и ту же фамилию.

Цинерманом звался папин дедушка, польский моряк, который в Лиссабоне нанялся на судно, идущее в Берген, наврал о своем происхождении и выдумал себе эту фамилию. Этим предприимчивым дедом папа невероятно гордился. Ни у кого больше нет фамилии Цинерман. Папа считал ее метой высокой пробы и не замечал, что ставит своих дочерей в неловкое положение. Должно быть, ему было больно, что мы не захотели передать эту фамилию дальше, но не показать нам свою боль было вполне в его духе. Наш выбор он никогда более не упоминал и показывал этим, что уважает его. Мы с Анникой вместе отправились в ратушу, заполнили необходимые бумаги, и дело было сделано.

…Папа возвращается в комнату, оставив где-то студентку. Ставит на кофейный столик перед камином, между креслами, две чашки с чаем. Обстановка в папином кабинете продумана тщательнее, чем в других помещениях дома. Здесь просторно, как в зале; камин, кресла, барный шкаф и так далее. Если потребуется, он несколько дней сможет прожить здесь безвылазно.