– А кому надо дать знать? – спросила она. – Полиции? Да они просто ее заберут. Может быть, у нее и вправду умер отец. Если так, с кем ей будет лучше жить, чем с нами, – во всяком случае какое-то время?

– А как же тетка, о которой она говорила?

– Нет никакой тетки, и ты это знаешь, – отрезала Августа.

В голосе Джун послышалось раздражение:

– А что, если ее отец не погиб при этом так называемом несчастном случае? Разве он не станет ее искать?

Пауза. Я подкралась ближе к краю веранды.

– У меня просто есть предчувствие на этот счет, Джун. Что-то не велит мне отсылать ее туда, где она не хочет быть. По крайней мере, пока. У нее была какая-то причина уйти. Может быть, он плохо с ней обращался. Я верю, что мы можем ей помочь.

– Почему бы тебе не спросить ее прямо, что у нее за беда?

– Всему свое время, – ответила Августа. – Последнее, что я хочу – это отпугнуть ее лавиной вопросов. Она расскажет нам, когда будет к этому готова. Давай наберемся терпения.

– Но она же белая, Августа!

Это было для меня великим открытием – не то, что я белая, а то, что мое присутствие могло быть нежеланным для Джун из-за цвета моей кожи. Я и не представляла, что такое возможно – отвергать людей за то, что они белые. По моему телу прошла жаркая волна. «Праведное негодование» – так это называл брат Джеральд. Иисус испытывал праведное негодование, когда опрокидывал столы в храме и изгонял вороватых менял. Меня так и подмывало вбежать на веранду, опрокинуть пару столов и воскликнуть: «Прошу прощения, Джун Боутрайт, но ты меня даже не знаешь!»

– Давай посмотрим, получится ли у нас ей помочь, – сказала Августа. Джун встала, и я потеряла ее из виду. – Мы ей это должны.

– Я не считаю, что мы ей что-то должны, – возразила Джун.

Хлопнула дверь. Августа выключила свет и испустила вздох, который поплыл во тьму.

Я побрела обратно к медовому домику, стыдясь того, что Августа разгадала мое вранье, но при этом испытывая облегчение, поскольку она не планировала вызывать полицию или отсылать меня обратно – пока. Пока, сказала она.

Больше всего меня возмутила позиция Джун. Я присела на корточки в траве у границы леса, ощутила горячую струйку мочи, ударившую в землю между ног. Я смотрела, как она собирается лужицей на земле, ее острый запах поднимался в ночной воздух. Нет никакой разницы между моей мочой и мочой Джун. Вот что я думала, когда смотрела на темный кружок на земле. Моча была как моча.

Каждый вечер после ужина мы усаживались в крохотной гостиной сестер вокруг телевизора, на котором громоздился керамический горшок с нарисованными пчелами. Экран было едва видно из-за плетей росшего в горшке филодендрона, между которыми мелькали сюжеты новостей.

Мне нравилась внешность Уолтера Кронкайта, его черные очки и голос, и еще то, что он знал все на свете. Вот это точно был человек, который никому не стал бы запрещать читать. Взять все, чего не было у Ти-Рэя, слепить это в форме человека – и получится Уолтер Кронкайт.

Он рассказывал нам о шествии в честь интеграции в Сент-Огастине, на которое напала толпа белых, о вигилантах[20], брандспойтах и слезоточивом газе. Мы узнавали от него все важные новости. Три гражданских активиста убиты. Взорваны две самодельные бомбы. За тремя студентами-неграми гнались с топорищами.

С тех пор как президент Джонсон подписал этот закон, казалось, кто-то вспорол боковые швы на американской жизни. Мы наблюдали, как на телеэкране друг за другом появляются губернаторы, призывая к «спокойствию и здравому смыслу». Августа говорила, что опасается, как бы в скором времени мы не увидели подобное и здесь, в Тибуроне.