Я полюбила легкомысленную дурашливость этих стихов. Пение помогало мне снова почувствовать себя обычным человеком. Мэй пела эту песенку в кухне, раскатывая тесто или нарезая помидоры, а Августа гудела ее себе под нос, наклеивая этикетки на банки с медом. В ней была вся здешняя жизнь как есть.

Мы жили медом. Съедали по полной ложке утром, чтобы проснуться, и по ложке вечером, чтобы крепче уснуть. Мы ели его с каждой трапезой, чтобы успокаивать разум, укреплять стойкость и предотвращать смертельные заболевания. Мы обмазывались им, дезинфицируя порезы или залечивая потрескавшиеся губы. Мед шел в ванны, в крем для кожи, в малиновый чай и бисквиты. Куда пальцем ни ткни – в мед попадешь. За одну неделю мои костлявые руки и ноги начали округляться, а буйные космы на голове превратились в шелковистые локоны. Августа говорила, что мед – это амброзия богов и нектар богинь.

Я работала в медовом доме с Августой, а Розалин помогала Мэй в домашних хлопотах. Я научилась проводить нагретым на пару́ ножом по рамкам, срезая с сот восковые крышечки, правильно загружать их в центрифугу. Я регулировала пламя под паровым генератором и меняла нейлоновые чулки, с помощью которых Августа процеживала мед в чане-отстойнике. Я схватывала все настолько быстро, что она то и дело говорила, что я – чудо. Это ее собственные слова: Лили, ты – чудо.

Больше всего мне нравилось заливать пчелиный воск в формы для свечей. Августа использовала по фунту воска на свечу и вдавливала в него крохотные фиалки, которые я собирала в лесу. Ей приходили по почте заказы из магазинов, даже из таких дальних штатов, как Мэн и Вермонт. Люди покупали так много ее свечей и меда, что она едва успевала угнаться за спросом, а еще были жестяные банки с многоцелевым воском «Черная Мадонна» для особых клиентов. Августа говорила, что натертая воском леска не утонет, нитка станет прочнее, мебель будет блестеть ярче, оконные створки перестанут застревать в рамах, а раздраженная кожа засияет, как попка младенца. Пчелиный воск был волшебной панацеей от всего.

Мэй и Розалин спелись сразу. Мэй была простушкой. Я не имею в виду – умственно отсталой, потому что в каких-то отношениях она была очень даже сообразительной и читала кулинарные книги запоем. Я имею в виду, что она была наивна и бесхитростна, взрослый человек и ребенок в одно и то же время, к тому же с легкой безуминкой. Розалин любила ворчать, что по Мэй сумасшедший дом плачет, но все равно прикипела к ней сердцем. Я, бывало, заходила в кухню, и там они стояли плечом к плечу у раковины и разговаривали, позабыв, что держат в руках кукурузные початки, которые так и оставались неочищенными из-за их болтовни. Или мазали сосновые шишки арахисовой пастой для птиц.

Именно Розалин и раскрыла тайну песенки «О, Сюзанна!». Она сказала, что, пока все идет хорошо и весело, Мэй ведет себя нормально. Но стоит заговорить о неприятностях – например, о том, что голова у Розалин вся в швах, или о прикорневой гнили у помидоров, – и Мэй начинает напевать «О, Сюзанна!». Похоже, это был ее личный способ справляться с подступавшими слезами. На прикорневую гниль у помидоров его хватало, на остальное – не всегда.

Пару раз она рыдала так отчаянно, с криками выдирая себе волосы, что Розалин приходилось бежать и вызывать Августу из медового дома. Августа же спокойно посылала Мэй к каменной стене. Это было единственное, что могло привести ее в чувство.

Мэй не разрешала ставить в доме крысоловки, поскольку не могла вынести мысли о страдающей крысе. Но по-настоящему бесило Розалин то, что Мэй ловила пауков и выносила их из дома в совке. А мне это, наоборот, нравилось, поскольку напоминало о моей матери, любительнице насекомых. Я помогала Мэй отлавливать сенокосцев – не только потому что вид раздавленного насекомого мог спровоцировать у нее истерику, но и потому что, как мне казалось, так я проявляла верность заветам матери.

Без банана на завтрак жизнь была Мэй не в радость, и на этом банане не должно было быть ни единого пятнышка. Однажды утром я собственными глазами видела, как она очистила семь бананов подряд, прежде чем нашла один без изъянов. В кухне хранились целые кучи бананов, ими были доверху заполнены огромные керамические миски; после меда они были продуктом, который в этом доме держали в самом большом количестве. Мэй могла очистить за утро пять и больше бананов, отыскивая идеальный, безупречный плод, не пострадавший от побоев в жестоком мире бакалейной торговли.

Поначалу Розалин готовила банановые пудинги, бананово-сливочные пироги, банановое желе и просто банановые дольки на листьях салата, пока Августа не сказала ей: ничего страшного, просто выбрасывай лишние, да и все.

Вот кого я никак не могла понять, так это Джун. Она преподавала историю и английский в средней школе для цветных, но истинной ее любовью была музыка. Когда мне удавалось пораньше закончить работу в медовом доме, я отправлялась на кухню смотреть, как Мэй с Розалин готовят, но на самом деле приходила туда послушать, как Джун играет на виолончели.

Она играла умирающим, приходила к ним домой и даже в больницу, чтобы серенадой проводить их в иную жизнь. Я никогда не слышала ни о чем подобном и, сидя за столом, попивая сладкий охлажденный чай, гадала, не в этом ли причина того, что Джун так редко улыбалась. Может быть, она слишком часто встречалась со смертью.

Я видела, она все еще недовольна тем, что мы с Розалин поселились у них; и это было единственным, что омрачало наше пребывание там.

Однажды вечером, пересекая двор, чтобы воспользоваться уборной в розовом доме, я подслушала ее разговор с Августой на задней веранде. Заслышав их голоса, я замерла возле куста гортензии.

– Ты же знаешь, что она врет, – говорила Джун.

– Знаю, – согласилась Августа. – Но они, безусловно, в беде, и им нужно место, где жить. Кто их примет – белую девочку и негритянку, если не мы? Здесь уж точно никто.

Пару секунд обе молчали. Я слышала, как мотыльки бились о лампочку на крыльце.

Потом Джун сказала:

– Мы не можем держать здесь беглянку и никому не дать знать об этом.

Августа повернулась к москитной двери и выглянула наружу, заставив меня отступить в гущу теней и прижаться спиной к дому.