– Не мечтай над молоком. Я не могу его вечно держать горячим. Допивай. Спать пойдешь на полати. Мне туда уже не забраться, стара слишком стала. А тебе будет как раз. – Подперев сморщенную и коричневую, словно глиняный бок кружки, щеку такой же покореженной рукой, старуха зорко глянула на горшочек: – И меда зачерпни. Хоть пару ложек. Тебе полезно.

Я растерянно оглянулась. Чем зачерпывать-то? Бабка ухмыльнулась:

– И откуда же ты такая взялась? Вон, в бересте хлебные корки. Бери и черпай.

Отнюдь не старушечья проницательность пугала. Я осторожно заглянула в плетеную емкость. Там действительно были корки черного хлеба. И вид у них был такой, словно хранились они тысячу и один год. А потом еще и несколько месяцев их кто-то обсасывал, да не смог сгрызть.

Накатила брезгливость. Корки даже в руки брать не хотелось. И старуха, кажется, это поняла. Хмыкнула. Отвернулась и пошарила у себя за спиной, чем-то гремя. На стол передо мной легла деревянная ложка. Маленькая, почти изящная, расписанная черными и красными узорами. Я такие видела на ярмарке ремесел в своем городе.

– Ешь уже, цаца.

Под пристальным, совсем не старушечьим взглядом я зачерпнула густой массы из горшочка и положила в рот. Бабка внимательно наблюдала, как я пробую сладость.

В мед что-то было подмешано. Я ощутила на языке мелкие сухие крошки, напоминающие кофе крупного помола и привкус мяты, легкую травянистую горечь. Вопросительно глянула на бабку.

– Не боись. Там все, чем богат этот лес. Если бы ты была полноценной и обученной ведьмой, то почувствовала бы, что там нет ничего, что может причинить вред живому.

Я, как раз поспешно запивающая проглоченный мед горячим молоком, поперхнулась и вытаращилась на бабку, не смея задать вопрос. Но она опять все поняла сама и без слов:

– Чего уставилась? Ешь. Я прожила на этом свете почти восемь веков. Многое знаю и умею. Мне открыто многое из того, что для других всегда покрыто мраком. Этот лес я знаю, как себя. И сил накопила немало. И в этом-то и моя беда. – Старуха тяжело вздохнула. – Ведьмы столько не живут. Самое большее – лет пятьсот. А меня сила держит, не отпускает. Обычно дочери помогают матерям уходить на покой, затворяют силу в старом теле. А от меня дочери отказались, ушли к людям, отказались от дара. Вот и маюсь на белом свете. Кому могу, помогаю. И жду того, кто поможет мне обрести покой.

Странно было видеть слезу, вытекшую из ясного, блестящего черного глаза на сморщенную, как печеная картофелина, щеку. Неожиданно бабку стало жалко. Я неловко кашлянула, поставила кружку на стол, позабыв про молоко.

Старуха смахнула мешающую ей влагу и вздохнула:

– Ты могла бы мне помочь. Я чую в тебе ведьминскую кровь. Хоть и спящая, но она есть, чистая и сильная.

Я дернулась:

– Этого не может быть. Я обычная.

– А мать твоя?

Я невольно втянула голову в плечи. Бабка хмыкнула:

– Значит, мать – ведьма. Как же она допустила, чтобы ее дочка спуталась с кровососом?

– Не троньте Алекса! Я жива до сих пор только благодаря ему! Вы же ничего не знаете!