Кирилл размашисто шагал по снежной хляби и, не чуя под собой ног, радовался и нахлобученным подъездным козырькам, и горбатым спинам новеньких блестящих запорожцев, и похожим на расчёски блестящим частым верёвочкам сосулек. Из чьей-то открытой форточки доносились звуки рижской «Спидолы», и приятный мягкий баритон Хиля выводил знакомый мотив:

Простив все обиды, позабыв не только о неприятной сцене с женой, но даже и о самом её существовании, Кирилл легко пружинил на толстой подошве зимних сапог, вдыхая влажный воздух и радуясь крыльям, внезапно выросшим у него за спиной.

Глядя на лёгкую, летящую походку мужа, Маша чувствовала, как к её горлу подступает горячий горький ком и, прикусывая губы, старалась удержать наворачивающиеся на глаза слёзы. Таким, каким Кирилл был наедине с собой, с ней он не был с того самого времени, как они переехали из Озерков в Москву. Удерживать Кирилла около себя с каждым днём становилось всё сложнее, но отпустить его совсем она была не в силах, и поэтому, ни во что не веря и уже ни на что не надеясь, она продолжала мучительную для обоих пытку.

Приготовившись следовать за Кириллом, Марья нащупала в кармане пятак, но, неожиданно для неё он проскочил мимо входа в метро и, перейдя площадь, остановился у палатки с крупными железными буквами «Мосгорсправка» наверху. Наклонившись к окну, Кирилл достал из кармана какую-то бумагу и, предъявив её, почти тут же получил в обмен другую.

Видеть его лица она не могла, но по тому, как, прижавшись плечом к грязному углу палатки, Кирилл закинул назад голову и по его дрожащим плечам, Марья догадалась, что он плачет. Стоя как громом поражённая, она видела, как, небрежно бросив дорогой портфель на снег, он поднёс листок к лицу и, прижав к щеке, начал раскачиваться из стороны в сторону. Люди спешили по своим делам, и никому не было дела до странного мужчины в тёмном пальто, а он, не обращая внимания на прохожих, глядел то на драгоценный листок, то на хмурое декабрьское небо, до которого смог наконец-то достучаться.

Дождавшись, когда Кирилл спустится по лестнице в метро, Марья подошла к окошку и, наклонившись, улыбнулась сидящей за приоткрытой стеклянной дверкой женщине:

— Извините, я хотела бы обратиться к вам с просьбой.

— Я вас слушаю, — с заученной любезностью откликнулась женщина за стеклом.

— Не могли бы вы подсказать, чей адрес только что узнавал Кряжин Кирилл Савельевич?

— Извините, таких справок мы не даём. — Встретив узенькое личико в сбившемся набок платке неприязненным взглядом, служащая хотела закрыть окно, но, увидев на пластмассовой тарелочке красную шуршащую купюру червонца, заколебалась. — Что вы себе позволяете? — косясь на деньги, громко произнесла она, но окна всё же не закрыла. — У нас не частная лавочка, а государственная служба, так что уберите свои деньги, пока я не вызвала милицию.

— Я вам помогу, — переступая через собственные принципы, Марья достала бумажку в двадцать пять рублей и трясущейся от волнения рукой прижала деньги к тарелке.

Увидев ошеломленный взгляд растерявшейся от такого неожиданного напора пенсионерки, Маша судорожно сглотнула и, побледнев ещё сильнее, нащупала в кармане последнюю имеющуюся в её распоряжении крупную купюру.

— Поверьте, я очень хотела бы вам помочь, — косясь на лежащие на тарелочке деньги, но не решаясь дотронуться до них рукой, растерянно произнесла служащая, — но поймите меня правильно, я не имею права раскрывать информацию, которая носит, так сказать, конфиденциальный характер…

— Я не прошу вас нарушать должностную инструкцию и называть фамилию.

— Тогда что же вы от меня хотите? — оторопело произнесла та.

— Я назову фамилию сама, и, если я ошиблась, вы просто закроете перед моим лицом окошко, а если нет — молча возьмёте деньги, только и всего. Её зовут Шелестова. Шелестова Любовь Григорьевна?

Не дожидаясь, пока служащая разберётся, что к чему, Марья положила на тарелку последнюю купюру и, молясь Небу, застыла на месте. Дрогнув пару раз, дверка нерешительно качнулась из стороны в сторону, и, разбивая последнюю, едва теплившуюся в сердце Марьи надежду на мелкие острые осколки настоящей беды, деньги исчезли.

— Мишунь, давай ты сам поиграешь с корабликом в ванной, а я пока пойду на кухню готовить ужин? — тронув мокрым пальцем носик малыша, Люба вопросительно посмотрела в карие глазёнки, ошеломленно расширившиеся при слове «сам», и, смыв с рук мыло, вытерла их о полотенце.

— Миша будет играть один? — с восторженным придыханием уточнил малыш.

— Ты будешь играть и петь для меня песенку, чтобы мне не было скучно, а я буду тебя слушать и печь вкусные-превкусные картофельные котлетки, — улыбнулась Люба.