Недавно, в прекрасный морозный день, гуляли мы с Граниным по Петроградской стороне. Он высказал неожиданную мысль, как всегда, абсолютно противоположную моей, о необходимости знания портретируемого человека. Подробное изучение натуры или относящегося к ней явления, по мысли Гранина, зачастую мешает интуитивному восприятию замысла. Вовсе не обязательно читать «Войну и мир» и подробно изучать материалы о Толстом, чтобы точно воспроизвести абсолютно достоверный образ великого писателя. Это можно сделать чисто интуитивно. Вряд ли Фальконе изучал биографию Петра I или выслушивал рассказы, уточняющие его образ. И такая точка зрения, безусловно, справедлива.

Этюд я могу выполнить довольно быстро. Однако во время работы с Ирэной Саксен я всячески волынил и оттягивал время окончания работы, понимая, что, стоит мне сказать: «Спасибо, я закончил», как тут же кончится кофе с пирожными.

Так я дотянул до возвращения в Дрезден Леа Грундиг. Приехала Леа, и работа пошла полным ходом. По утрам я формовал портрет Ирэны, потом бежал в Дрезденскую галерею или в Альбертинум, второй крупный музей Дрездена, потом бродил по улицам старого и нового города, а после обеда, когда Леа кончала преподавать в Художественном институте, работал над ее портретом.

Знакомых, как я уже говорил, у меня в городе не было. Не надо было ходить на собрания, на заседания художественных советов, заниматься кучей повседневных и, как мне теперь кажется, лишних дел, которые, как правило, окружают нас дома. Я по-настоящему окунулся в работу, ни о чем другом не думая. Немного меня огорчало только то, что экономка, которая вела хозяйство у Леа, была прижимистой и, когда Леа приглашала меня домой на кофе, та ставила на стол только маленькую вазочку с несколькими печеньями.

Вернулся в Дрезден Вайдауэр — умный, широко образованный человек, друг Мартина Андерсена Нексе, крупный политик. В то время он был членом Центрального комитета СЕПГ. Я уже заканчивал его портрет, когда из Берлина, из Союза художников, мне сообщили, что дал согласие позировать доктор Иоганнес Дикманн.

Я, к своему стыду, представления не имел, кто такой Дикманн, но меня удивило, что сначала ко мне в мастерскую поднялся крепкий молодой человек, все внимательно осмотрел, а через некоторое время он появился вместе с высоким симпатичным господином примерно семидесяти лет: это был доктор Дикманн. Дикманн оказался очень приятным человеком. Работать с ним было одно удовольствие. Он хорошо знал искусство, с увлечением рассказывал о своей коллекции мелкой пластики, которую покупал в разных странах во время зарубежных поездок. Он руководил детским хором в Берлине. От него исходила доброжелательность, присущая всем по-настоящему интеллигентным людям.

Я уже заканчивал портрет, когда он сказал:

— К сожалению, завтра я не смогу прийти, мне надо быть в Берлине на заседании Народной палаты.

— А вы что, являетесь членом палаты? — наивно поинтересовался я.

— Я уже восемнадцать лет председатель Народной палаты, — улыбаясь ответил Дикманн. Кроме того, он оказался еще председателем правления партии ХДС и председателем правления Общества дружбы ГДР — СССР. К стыду своему, я этого ничего не знал, а комиссия райкома партии, как на грех, не задала мне этого вопроса.

Потом он пригласил меня пообедать, и мы поехали в маленький ресторан на берегу Эльбы, у моста «Голубое чудо». На стене возле столика, за которым мы сидели, висел большой портрет Дикманна, написанный маслом. Все столики были заняты, но никто на нас не обращал никакого внимания. Никто не просил у Дикманна автографа, никто не обращался с просьбой помочь с жилплощадью или с другими аналогичными просьбами.

— То, что в ГДР разрешены частные рестораны, кафе и булочные, — это моя заслуга, — сказал Дикманн. — Я много лет добивался решения правительства по этому вопросу. Постараюсь приехать в воскресенье, чтобы вы закончили портрет.

В те годы слово «частник» в нашей стране было ругательным.

Я поблагодарил его, но, зная теперь его занятость, решил, что рассчитывать на еще один сеанс не приходится. На следующий день я отформовал портрет, так как работать без модели я не люблю: всегда боюсь потерять то живое, что, как правило, появляется в этюде при работе с натуры.

Утром в воскресенье ко мне в номер позвонили и сказали, что в мастерскую приехал Дикманн. Я примчался в институт, но в воскресенье институт, как на грех, был закрыт. Меня поразило, как немолодой человек, обремененный множеством государственных дел, нисколько не обидевшись, пошел вместе со мной сначала к сторожу института за ключом, а затем, когда там никого не оказалось, в музей, который находился рядом с институтом, и ходил за мной до тех пор, пока мы не раздобыли ключи.

Дикманн был очень доволен портретом, и правление Общества ГДР — СССР попросило меня отлить его в металле и преподнести доктору Дикманну в день его семидесятилетия. Этот портрет находился в правлении общества. Где он сейчас — я не знаю.

Я вернулся в Берлин с пятью портретами вместо одного и сделал в доме для Школы молодых талантов небольшую выставку, которую посетили многие берлинские художники и доктор Дикманн с помощниками.

Через год вместе с семьей меня пригласил на несколько дней в Дрезден Вайдауэр, с которым мы подружились во время работы над его портретом. Пригласил он нас к себе в охотничий домик на границе с Чехословакией. Вместе с нами к нему поехали и еще несколько человек из окружкома и муниципалитета Дрездена. И вот там во время обеда Вайдауэр произнес тост, который имел неожиданное продолжение.

— Много ли у вас свободного времени? — спросил в конце тоста Вайдауэр.

— Не очень, — ответил я.