Я подумал, что он преувеличивает, но все-таки испугался и стал ждать ночи. Когда все заснули, я сделал попытку спуститься по лестнице вниз. Первая же ступенька предательски заскрипела, и я, недолго думая, отступил назад на площадку, потом просто сполз, как я это делал в школьные годы, по перилам на животе до самого низа.
Внизу я лег на пол и первый раз за всю войну по-пластунски пополз в комнату, где спали мать с дочерью. Так я дополз до буфета и, стараясь не хлопнуть крышкой шахматной коробки, достал мою фотографию с адресом и пополз назад, держа в зубах проклятую улику. Если мать проснется, я проглочу фотографию, думал я, выползая из комнаты.
И вот после таких тяжелых переживаний я, как мальчишка, разнюнился, принес секретную карту, да еще и показал дорогу немцам, которых я вовсе не знал и которые могли оказаться ловкими и хитрыми врагами.
Надо сказать, что это была моя первая встреча с настоящими немцами. Моих учителей из немецкой школы я не считаю. Во-первых, это были наши немцы — колонисты или немцы Поволжья, а кроме того, мне тогда было семь-восемь лет, и я их просто не помнил.
Других живых, я подчеркиваю, живых немцев я ни до войны, ни тем более во время войны не встречал. Так же как и все мои фронтовые друзья, с которыми я вместе валялся в грязи, засыпал на ходу, двигаясь в колонне, вмерзал шинелью в лед, когда приходилось ночевать в мороз у потухшего костра, переживал и волновался, не получая месяцами писем из дома, и боялся быть убитым не потому, что боялся смерти, а потому, что уж очень не хотелось огорчать родителей, я, естественно, ненавидел немцев, из-за которых приходилось терпеть то, что выпало на нашу долю. Но, странное дело, впервые встретив живых настоящих немцев, я не мог обнаружить в себе чувства ненависти к ним. Они, так же как и я, радовались тому, что война окончена, что скоро они смогут вернуться домой и зажить мирной, спокойной жизнью, сдав свой фургон артинструментальной разведки советскому командованию в городе Жидикяй.
Прошло много лет, но и сейчас, вспоминая о них, очень надеюсь, что они выдержали все испытания, выпавшие на их долю в советском плену, в который они наверняка попали, и живыми, но без чувства ненависти к своим недавним врагам вернулись в Германию.
В первые дни после окончания войны в штабе артиллерии фронта катастрофически не хватало переводчиков. Необходимо было одновременно переводить допросы многих высокопоставленных немцев, оказавшихся в плену на нашем участке фронта. Настоящие переводчики или военные, прилично знающие немецкий язык, были нарасхват. Видимо, Шилову, который не знал ни одного слова по-немецки, показалось, что я владел языком в совершенстве.
— Сегодня в два часа дня будешь переводить допрос одного немецкого генерала, — сказал он.
— Я не смогу!
— Сможешь! Я уже обещал.
В два часа дня я был в кабинете начальника штаба артиллерии фронта, генерала Бруссера. Кабинет представлял собой маленькую комнату, в которой у окна стоял стол. За столом сидел сам генерал и еще двое каких-то военных. «Наверное, из Смерша», — подумал я. Меня посадили за отдельный маленький столик и дали несколько листов бумаги и карандаш.
Генерала Бруссера я видел вблизи впервые. Это уже после войны, когда я стал скульптором, мне много раз позировали разные высокие чины, в том числе и генерал-полковники, с которыми я чувствовал себя совершенно спокойно, а тогда для меня, солдата, генерал-майор Бруссер был полубогом.
— Введите пленного, — приказал он.
В комнату вошел высокий тощий немецкий генерал в накинутой на плечи шинели с красными отворотами и в пенсне. Это был командующий артиллерией Курляндской группы войск генерал Баумейстер — тот самый, которого я видел три дня назад в машине на центральной улице Мажейкяя. Мне он сразу не понравился. Таких точно генералов опять-таки показывали в советских художественных фильмах, откуда мы и черпали представления о немцах, но там они были жалкими и ничтожными, а этот был высокомерный, презрительно оглядывающий всех сидящих в комнате. Было такое впечатление, что это не он проиграл войну и находится в плену, а мы.
— Предложите генералу раздеться, — сказал Бруссер.
Я перевел его слова на немецкий язык. Но то ли я не очень точно сформулировал предложение, то ли в моей тональности было что-то такое, что Баумейстер, мгновенно потеряв свой апломб, скинул с плеч шинель и начал лихорадочно расстегивать китель и брюки. Бруссер жестом остановил его. В то время я не знал, что ziehen Sie sich aus по-немецки значит «раздеться догола». Надо было сказать: Legen Sie es ab. Приступаем к допросу. Если так пойдет и дальше, то на третий вопрос мне уже не хватит бумаги. «Можно ли мне попросить генерала, чтобы он дал мне еще пару листов?» — лихорадочно думал я, пытаясь понять смысл вопроса.
Речь шла о количестве и технических характеристиках разного рода артиллерии, находящейся в Курляндской группе войск. Я и по-русски не понимал, о чем идет речь, так много было в этом вопросе специальных терминов. Мои знания немецкого языка были в пределах единственной произнесенной мной фразы с предложением раздеться. Дальше начиналась сплошная катастрофа. Что же будет, если по моей вине допрос сорвется? Оттягивая очевидную скандальную развязку, я произнес длинную, но довольно бессмысленную фразу, как бы готовясь перейти к вопросу, и окончательно замолчал, покрывшись холодным потом.
И тут в дверь постучали.
— По вашему приказанию переводчик капитан такой-то для проведения допроса прибыл. — В дверях стоял высокий загорелый красавец грузин. А может быть, мне просто показалось, что он красавец. Но я был так счастлив, что он меня выручил, и поэтому мне он очень понравился. Я уступил ему место. Капитан прочитал записанный мною вопрос и тут же, с ходу перевел его на немецкий. Один только недостаток был в его переводе: он говорил по-немецки с таким грузинским акцентом, что генерал Баумейстер недоуменно вытаращил глаза, покачал головой и попросил повторить вопрос еще раз, но медленнее и разборчивее.
То ли ситуация, в которую я попал благодаря Шилову, то ли высокомерие и, как мне показалось, презрение пленного к «низшей расе», а кроме того, и страх, который я испытал, когда в комнату вошел немецкий генерал, оставили у меня тягостное чувство и чувство неприязни к этому человеку, в котором явно и отчетливо ощущался враг.