— А вы сами знаете, кто президент? — спросила Пугачева.

— Конечно, знаю, — ответил член комиссии, задавший этот вопрос.

— Ну, вот вы и поезжайте, и пойте там, — отрезала Пугачева. Ее в виде исключения пустили.

Несколько лет спустя, работая над памятником Ленину, когда я вынужден был по три-четыре раза в год выезжать на несколько дней в Дрезден, мне уже было ясно, кто из членов комиссии какой вопрос мне задаст.

Но возможности поездок появились, да и к нам начали приезжать гости — в основном из социалистических стран, — и мы начали ездить к ним.

Никогда не знаешь, какие последствия могут иметь самые рядовые обстоятельства. Трудно провести сорок дней за рубежом, когда программы определенной нет, много свободного времени, музеи осмотрены вдоль и поперек, знакомых мало, а заниматься зарисовками, притом что после большого перерыва они получаются плохими и не вдохновляют на продолжение работы, не хочется. Начинаешь вдруг ощущать беспокойную потребность, которой зачастую не хватает в родном городе, взять глину и получить удовлетворение от работы с натуры.

Вспоминаю свое предыдущее длительное пребывание в Румынии. Шофер Джику, который возил нашу небольшую группу, был настолько выразительным, что я попросил разрешения у моего румынского друга, скульптора Петера Балоха, поработать у него в мастерской. За несколько сеансов я вылепил этюд головы Джики, затем еще портрет одного скульптора. Отформовал эти портреты и привез их домой.

Время было заполнено интересной работой, и я понял, что можно и за границей при наличии условий не прекращать работу. И вот одним из условий командировки в ГДР было как раз создание одного портрета с натуры. Я волен был выбирать самостоятельно, кого мне лепить. Мой друг, берлинский скульптор Ханс Киес, сказал мне:

— Лепи меня. Я преподаю в школе молодых талантов. Глина и свободная мастерская есть. Модель для позирования есть. Соглашайся.

Не рассчитывая, что я смогу получить еще где-то подобные условия для работы, я с радостью согласился. Голова у Киеса выразительная. Человеком он был интересным. Знал массу историй, которые с удовольствием рассказывал. Целый цикл рассказов был посвящен тому времени, когда после прихода наших войск на север Германии советский комендант вызвал его и назначил бургомистром города Цинневица. Я предвкушал удовольствие послушать эти и другие истории во время работы.

С Киесом я познакомился незадолго до этого в Ленинграде, куда он приезжал с той же целью, что и я в ГДР: вылепить портрет с натуры. Несмотря на небольшой рост и при этом некоторый излишек веса, он был человеком живым, энергичным. Политикой не интересовался, любил вкусно поесть и вообще был человеком милым, компанейским и добрым. Я пустил его в свою мастерскую, где он вылепил портрет Тюльпанова, с которым познакомился после войны в Берлине. Тюльпанов в то время был начальником управления информации в советской администрации. Я бы сам с удовольствием вылепил его портрет — такой выразительной и интересной для скульптурного портрета была его голова. Когда Киес его лепил, Тюльпанов уже был профессором Ленинградского университета и председателем правления советского Общества дружбы с ГДР в Ленинграде. Самое главное — он был умнейшим, образованным, доброжелательным человеком, сделавшим много для сближения с немцами. Но я с ним не был знаком, а Киес был и начал работать. К слову сказать, я вылепил позже, как мне кажется, не очень похожий, немного героизированный портрет ответственного референта в управлении информации. В первое послевоенное время, а затем в течение двенадцати лет начальником отдела интернациональных связей Группы советских войск в Германии был мой друг — полковник Басистов. Позже Басистов, как историк, написал ряд книг о взаимоотношениях с немцами, о Гитлере и Сталине. Я всегда с восторгом и завистью слушаю, как он блестяще и остроумно говорит по-немецки и тут же переводит свою речь на русский язык. Эти два человека, возможно, как никто, сумели в самые трудные для немцев дни — дни поражения и унижения — переломить у части населения недоверчивое и враждебное отношение к нам.

В то время, когда Киес приехал в Ленинград, его сын учился в нашем университете на первом курсе факультета журналистики. Таким образом, Киес мог провести некоторое время вместе с сыном, чему он был, естественно, очень рад. А я был, таким образом, освобожден от необходимости возить его по городу, ходить с ним в музеи и попусту тратить время, которого и так было мало.

Киес рассказывал мне, как он вместе с сыном ходил в студенческую столовую.

— Представляешь, студенты получают ерундовую стипендию и поэтому должны экономить деньги, а они заказывают себе суп, съедают две-три ложки, а остальное оставляют. Я понимаю, если бы еда была несъедобной, но суп вполне можно есть.

Для немцев, особенно тех, кто пережил войну и голодал в конце войны, это казалось невозможным.

Так вот, я начал лепить портрет Киеса. Во время работы я люблю разговаривать с портретируемым. Это помогает мне лучше понять человека. Особенно важно это при работе с незнакомым человеком.

Некоторые скульпторы не переносят, когда во время работы их отвлекают разговорами. Я же, работая много лет вместе с моими друзьями Татаровичем и Далиненко в одной мастерской, привык к свободной обстановке во время работы. Мне не мешают посторонние разговоры и «рабочие» шумы.

Я приготовил каркас, проложил глину вокруг каркаса и стал ожидать прихода Киеса. Он пришел оживленный, веселый, с кучей новостей. Сел в кресло и, как только я начал работать, заснул. Борясь со сном, он иногда приоткрывал один глаз и с удивлением смотрел на меня, пытаясь понять, где он и что с ним происходит. Таким я его и вылепил. Я не могу сказать, что портрет получился очень удачным, однако сходство было довольно полным. Его помощники по школе молодых талантов, посмотрев портрет, сказали, что он похож больше, чем на фотографии.

Достаточно ли этого в портрете? Думаю, что для этюда достаточно, но настоящее произведение тем и отличается от фотографии, что несет в себе заостренность всех черт характера портретируемого. Я всегда вспоминаю работы Владимира Цигаля — портрет Кабалевского и Корнелиу Баба.

Помимо того что они очень похожи, в них есть та заостренность, та завершенность формы, которая отличает произведение искусства от этюда.