Разговоров дома только и было, что о бане. Наконец баня была закончена, и бригада пришла получать окончательный расчет. Все полученные авансы были ими аккуратно записаны на мятых клочках бумаги. Под расчет осталось получить двенадцать рублей. Они были очень довольны. Благодарили и говорили, что прекрасно провели несколько месяцев, да еще и осталось на два пол-литра и закуску.

Во время студенческих каникул я поехал отдыхать в Сочи. В очередь за обратными билетами на поезд надо было становиться с первого дня приезда. Естественно, что за три-четыре недели все стоящие в очереди перезнакомились друг с другом. Во время ежедневных утренних перекличек кое у кого даже заводились романы.

За порядком в очереди следил немолодой милиционер-грузин в шелковом пижонском кителе, но в звании сержанта.

— Это все из-за национализма. Я принадлежу к низшей национальной группе грузин, поэтому мне не дают возможности продвинуться по службе. Национализм — это пережиток прошлого, это безобразие, с которым надо бороться.

— Это правильно, но почему же грузины так плохо относятся к абхазцам?

— Абхазцы — это другое дело. Их резать надо!

В наши дни этот национальный конфликт приобрел реальные формы.

С архитектором Савкевичем все время происходили невероятные истории. Как-то ему сообщили, что есть решение о назначении его на должность начальника областного управления архитектуры. Савкевич очень обрадовался, взял в долг под свою будущую большую зарплату и напился.

В конце рабочего дня он вышел на Невский, преградил дорогу какой-то черной «Волге», облокотился на нее и начал произносить речь о состоянии областной архитектуры, сильно матерясь при этом.

— Кто это? — спросил сидящий в машине первый секретарь обкома Толстиков.

— Это архитектор Савкевич, — сообщили ему сидящие сзади. — Рекомендуется на должность главного архитектора области.

Долг Савкевичу пришлось возвращать из прежней зарплаты. Областным архитектором назначили другого.

На войне и после

Офицеры сорок первого

Где-то под Нарвой

Я дал прочитать мои записки нескольким приятелям. «Тебе надо было бы написать что-нибудь о войне», — посоветовали они. О войне писали много и здорово. Если бы я мог написать о войне не как солдат, каким я был, а с точки зрения скульптора, возможно, это бы и представляло какой-нибудь интерес.

Но во время войны я не ощущал себя скульптором, творчеством не занимался. Как-то было не до того. Только однажды, когда в 1943 году прорвали блокаду, я так воодушевился, что решил написать большую поэму. Я помню только вторую и четвертую строчку. Вторая звучала так: «Блокада прорвана. И вот», а четвертая кончалась словами: «…ликует весь народ».

Когда первая строфа была закончена, я вдруг вспомнил, как когда-то Остап Бендер, что последняя строчка еще до меня была написана по поводу пуска железной дороги Петербург — Царское Село. На этом мое творческое вдохновение иссякло, и поэма осталась незаконченной.

Конечно же, и во время войны бывали и забавные истории, и смешные ситуации, но их было так мало!

Однажды во время боев под Нарвой я ехал с начальником штаба дивизиона аэростатов артиллерийского наблюдения майором Выборновым в машине с названием «лебедка». В кузове этой полуторки была установлена лебедка с торсом, к которому крепился аэростат. Несмотря на то что Выборнов был майором, а я солдатом, у нас установились дружеские отношения, поскольку он ушел на фронт с третьего курса Электротехнического института, а я только собирался поступить на первый курс Академии художеств и надеялся стать скульптором.