Прихожанам было известно о воскресных встречах, и они наверняка заставили бы священника поменять органиста, если бы не голос Чечары. Если вы, как и я, ходили в костел, то наверняка помните тех набожных плакальщиков, охваченных уверенностью в том, будто бы тот, кто поет, молится вдвойне, ну а тот, кто еще вопит раненой козой — молится вчетверо. Чечара обладал глубинами Роджера Уотерса, чувством Стинга и мощью грегорианского хорала. Чтобы его послушать, люди приезжали и из других приходов.

Тогда прихожане придумали иной способ — они сообщили Чечаре, что сбросятся, чтобы было и на хлеб, и на шоколад, но он должен прекратить выигрывать у священника деньги с подноса[28], в противном случае, вскоре ему не поможет и голос. Чечара согласился на это с неохотой, приходский священник — с отчаянием. Оба пытались сдержать слово, но из того, что мне известно, встречаться они продолжали, несколько раз в году, и играли до последнего уже на самые мелкие деньги; ксёндз уже и не злился, что проигрывает, а Чечара иногда давал ему и выиграть.

Мама Адама работала в сельской школе, и в костёл ходила только лишь из-за мужа. Ведь странно было бы, если бы жена органиста не появлялась в церкви. Сама она считала, что Бог находится повсюду, но в некоторых местах — в большей, в других местах — в меньшей степени, а уж в Емельную, где они жили, заскакивает только на Пасху. Не было Его ни в костёле (по ее мнению, ксёндз был способен проиграть в карты даже причастие), ни в школе, где она мыла сортиры, ни даже в ее собственном лоне, через которое Адам появился на свет.

До того, как научиться говорить, Адам был тихим и спокойным ребенком. Вчера он едва что-то мычал, а на другой уже поражал богатством словарного запаса, интересами, затрагиваемой тематикой. Проблема заключалась в том, что разговаривал он не с людьми, а со всей Вселенной, и когда терял слушателя, легко переходил к кому-нибудь другому, продолжая начатый ранее сюжет. Ему казалось, будто у каждого человека имеются равные его собственным знания о мире: человек смотрит одни и те же фильмы; семья у него такая же, и волнуют его точно такие же проблемы.

К моему удивлению, учился Адам неплохо. Агрессия была для него чем-то совершенно непонятным, равно как и пес — упокой, Господи, душу его — никогда не поймет смысла атомного гриба. Если его оскорбляли или нападали на него, мальчик делался берсеркером: кусался, пинал ногами во все стороны, бил вслепую и не переставал драться до тех пор, пока оставался в сознании. Все посчитали, что с таким лучше и не связываться.

В лицее у Адама не было ни приятелей, ни девушки. Он шатался по коридорам и заговаривал со всеми, которые выглядели знакомо, рассказывая, чего он слышал и видел. Собеседников он менял без какой-либо заминки; ученики начали жаловаться, пока директор не попытался Адама выгнать, обвинив его в том, что парень нюхает клей. На самом деле Адам ни разу даже не напился допьяна. Никому не пришло в голову, что мальчик открыл простую истину — люди все совершенно одинаковые. Вскоре он совершенно перестал их различать.

Экзамены на аттестат зрелости он сдал на «ура», но вот получать высшее образование уже не пошел. После выпускного вечера одноклассники пригласили его на пиво и к общему веселью спросили: не желает ли Адам сделать себе татуировку. Как правило, Адам был согласен на все, но у него не было денег. Коллеги тут же заявили, что машинка у них имеется, что да — наколка на руке, она денег стоит, но вот на лице сделают ему задаром, да еще и пиво поставят. Идея Адаму понравилась.

Он никак не мог понять, почему родители заламывают руки, мать плачет, а отец орет, ведь многие люди ходят с татуировками, и никто из этого скандала не делает. Он ушел, долго присматривался к собственному лицу, но понял, что ничего в нем не поменялось. В университет его не приняли, работы найти тоже не мог. Только Адама не беспокоило ни одно, ни другое.

Родители помогли ему получить скромную пенсию за голову (в том же самом году ее получил и пан Мариан), и в жизни Адама началась воистину беззаботная глава. Зиму он проводил дома, пытаясь не выходить из комнаты, а с наступлением весны отправлялся в многокилометровые, пешие походы по округе, длящиеся не одну неделю. Спал он в канавах, иногда люди давали ему убежище. Отец всегда орал по этой причине, но потом до него дошло, что его сын из какой-то иной системы. А еще он боялся — и правильно боялся — что когда-нибудь Адам просто не вернется.

— Его же прибьют, — все время повторял органист. — Как кота подожгут.

Жена серьезно глядела на мужа и говорила, приблизительно, следующее:

— Никто ничего ему не сделает. За столько лет его даже не побили. Люди ведь не настолько жестокие.

— Ошибаешься, — отвечал тот голосом человека, который насквозь знает всех прихожан, — когда-нибудь, кого-нибудь он достанет. Ты как думаешь, что сделает группа скинов, — потому что для старика Чечары каждый молодой бандит был скинхедом, — видя ободранца, у которого, — тут он вытер подбородок, — на левой щеке рваная книжка, веночек и надпись: НА ПАМЯТЬ ОБ АТТЕСТАТЕ ЗРЕЛОСТИ?

А через три года предназначение нашло Адама Чечару.

Существуют встречи, которые никому не приносят радости, но по каким-то таинственным причинам даже и не случаются. Когда-то я считал, что они являются неотъемлемым элементом нашей культуры, принадлежа ей, как блоха — собаке. Теперь же, нет — мы ставим себя и других в сложные ситуации лишь затем, чтобы проверить себя и помучить один другого. Малгося голову проела Михалу, чтобы тот познакомился с ее родителями; Томаш делал на этом особый акцент, желая «закопать» студентишку, припутавшегося к его дочке; ну а Михал, соглашаясь на все это, примучил самого себя.

Мне кажется, что Малгося хотела показать Михала отцу, чтобы заклеймить его, словно быка. Но, возможно, я обижаю ее таким подозрением? Столь же одинаково она могла хотеть показать его любому — такой здоровый и весь принадлежит ей. Никак не могу выявить какой-нибудь повод, ради которого Михал согласился, разве что Малгосе известны такие штучки, о которых я ничего не слышал.

Из всех четверых одна только Анна не думала о встрече, но она давно уже была уверена, что весь свет идет к лучшему, а их дочка — умница. Больше всего не мог найти себе места Томаш. Всю средину дня шастал он по квартире, посасывая свой сок с водкой больше обычного и ломая голову, кого же притащит с собой его единственная дочка. До сих пор он видел одного лишь Кубу, который произвел на него впечатление человека гадкого и испорченного до мозга костей.

Тут он поймал себя на непристойной мысли о сексе, ведь все дело здесь только в нем. Люди они молодые, так что имеются две возможности — либо парень будет с ней спать и относиться к дочке хорошо, либо воспользуется ею лишь в качестве вместилища для спермы. Третью возможность, что Малгося приведет девственника из какой-то пустыни, он считал совершенно неправдоподобной, но и наиболее пугающей. То есть, либо парень ему понравится, либо нет. Томаш руководствовался законами подобия, он мог увидеть в госте осколок самого себя. Хотя, а хотелось бы ему, чтобы его Малгося встречалась с человеком, похожим на него самого?

— Охотнее всего ты бы запер дочку в монастыре, — сказала Анна, как бы угадывая мысли мужа.

Томаш только помотал головой, призывая собственные опасения перед девственником из пустынного оазиса. От жены же услышал, что сильно преувеличивает.