Несколько месяцев тому назад, когда они были с Кубой счастливой парой, а я и думать не думал о Святом Вроцлаве, Малгося как-то спросила у своего кузена, зачем он так страшно напивается. Кузен заявил, что делает это ради женщин, которые считают алкоголиков выше всяких там культуристов, бизнесменов, актеров и эстрадных звезд, и чем больше мужик выжрал, тем большим успехом он пользуется. В отношении Михала теория нашла свое обоснование, и Малгося могла бы смеяться над пялящимися на него одноклассницами, если бы сама не глядела в том же самом направлении.

Михал стоял, бесцеремонно скрестив руки, слегка расставив ноги и задрав подбородок, как будто бы видел ауры собравшихся или же чувствовал тошноту, не позволявшую опустить подбородок. Говорил он плавно, но с явным усилием, словно бегун, который, даже выхаркивая сердце на последнем круге, все же остается королем гармонии. Ежеминутно он подносил к губам бутылку газированной минеральной воды и делал маленький глоток.

Он говорил вещи, совершенно несущественные для Малгоси, ведь кому какое дело сегодня, что после второй мировой войны всех тех нацистов схватили и перевешали. Михал же казался всем этим заинтересованным — в наибольшей же степени, некомпетентностью палача, который неправильно рассчитал вес, и осужденные просто задохнулись. Малгося подумала, что вот такому мужчине она могла бы таскать книжки в постель прямо из библиотеки.

Девушка сидела на предпоследнем ряду, одна за столом. Единственный соученик, к которому она сохраняла хоть немного привязанности, не приходил в школу уже четвертый день и без какой-либо определенной причины. Малгося чувствовала себя одинокой, но у нее даже не было сил плакаться над собой, да и зачем, раз это никак настроения не поправляет. Она лишь размышляла над тем, можно ли в возрасте восемнадцати лет быть плохим до мозга костей, или же сама она путает это с глупостью.

Выбор гуманитарного класса для Малгоси оказался просто фатальным. Ведь все что угодно можно выучить самому, и никакие знания не стоят того, чтобы проводить восемь часов в сутки в компании двух десятков тупых и заядлых девиц, которые пошли сюда только лишь затем, чтобы не изучать химию. Сейчас они клеились к Михалу своими масляными глазками, наверняка не имея понятия о том, кто выиграл вторую мировую войну, кем был Симон Петлюра[15] и считая, что Герман Геринг — это марка шоколада.

Кроме Кубы в классе было еще три парня, правда, таких, что на них не польстился бы и Голодный Теленок. Малгосе казалось, что это не люди, а ходячие идеи. Один — металлист с головкой величиной с кочан цветной капусты и такого же цвета. Он считал, будто бы история его страсть, хотя не мог запомнить хотя бы одной даты. Никто его не любил, его считали импотентом, и, возможно, потому по коридору он шествовал в одиночестве, в черном кожаном плаще, накинутом на костистые плечи.

Второй был будущим юристом в толстых очках, один из тех, кто еще в детском саду называют себя «адвокатом», зрелость же у таких проходит на том, что они таскают портфель за каким-нибудь шефом адвокатской конторы. Он единственный пытался договориться о свидании с Малгосей, подбодренный информацией о том, что та даст всегда и любому. Отказ же от встречи он посчитал коронным доказательством ее блядства.

К этим двум следует прибавить спортсмена — ловкача в слишком свободных штанах. Этот не замечал Малгосю до такой степени, что как-то раз чуть не въехал в нее на своем новехоньком «опеле».

А больше парней и не было, толпа одноклассниц сливалась для Малгоси в одну уродливую, пищащую, перекрикивающую одна другую, а вот теперь — пялящуюся массу. Большая часть из них представляла собой девушек без какой-либо идеи ради самой себя, разве что если идеей мы признаем шастание с открытым животом под конец зимы. Эти глядели на Малгосю словно на карикатуру самих себя; и неважно, что мужиков у них было больше, чем у давалки с шоссе, а Малгося спала только с двумя. Вторая, числом поменьше группа церковных мышек видели в ней служанку самого дьявола, которой нельзя подать руки, чтобы тут же чем-то не заразиться. Теперь же все пялились на Михала, образцового выпивоху и воплощение мужественности.

Тот же обширно распространялся относительно юридических последствий нюрнбергского процесса — что, мол, судили на нем за преступления, которые не были преступлениями в момент совершения; пояснял различнейшие интерпретации, так что, в конце концов, сам запутался, снизил голос, просопел и заявил:

— Вот именно.

Сидящий за первым столом металлюга с понимающим видом покачал головой. В классе воцарилась тишина, Михал обводил взглядом учеников — и мне известно, что, вопреки тому, что Малгося тогда думала, он поглядел на нее, и она ужасно ему понравилась — преподаватель-стажер уже открыл было рот и хотел задать вопрос. Но звук звонка приветствовал с облегчением, забрал свои шпаргалки и, спеша за историчкой, ушел в незнании.

Он понятия не имел о том, что Малгося провожает его взглядом, равно как и о том, что идет он прямиком к новым хлопотам.

— Только не надо высовываться, — сказал адвокат Фиргала, — сейчас я могу вам посоветовать лишь это.

Михал подумал, что этого слишком мало за те две сотни злотых, которые он должен был уплатить. Фиргала походил на довольного собой гиппопотама, ныряющего в нагретой солнцем грязи. Из того, что мне известно, он брался за дела мелких дилеров, защищал людей, обвиненных за кражи и избиения. Адвокат Фиргала представляет собой тень нашего рассказа.

— Я сорвал пломбы. Возможно, я поступил и глупо, — объяснялся Михал. — Меня обокрали. Вы думаете, что это они?

— Какие еще они? — буркнул Фиргала. — Полиция — и всех делов. Думаете, вы первый? Что там, собственно, пропало?

Михал подумал и сказал правду. Вопреки намерениям или недосмотру Давида, деньги в шкафу он нашел сразу же. Сейчас они находились в его заднем кармане. Фиргала даже и не пытался изображать изумление.

— А то удостоверение?

— В мусоре. Я его порвал и выбросил в мусор.