Жена поглядела ему прямо в глаза и перенесла взгляд на бутылку. Затем сказала:

— Дай.

Иногда мне кажется, будто бы я перестал существовать. Впечатление совершенно правильное, поскольку я и вправду перестаю существовать, затем пропадаю, редуцируясь до чужих воспоминаний. Я думаю чужими мыслями, сую палец в ямы ран, пока тот палец не исчезает.

Как раз сейчас я видел Эву, опустившуюся на колени на лестнице в интернет-кафешку, где она работала; работала — самое подходящее слово — сколько говорят, что такое потеря работы, сам я подобного не испытывал, но, глядя на Эву, я прекрасно понял, что здесь дело было не в деньгах. Эта девица могла бы открыть оптовую торговлю песком в Сахаре и заработать состояние, учредить публичный дом у амишей[35] или же цирк за полярным кругом. Люди Эву Хартман любили. Только имеется подкожное чувство отторжения, как удар прямо в рожу, словно тебя высмеяли. В очередной раз у Эвы было чувство, что мир ей не нужен, а сама она не нужна миру. И вот сидела, рыдала словно дитя и таким же ребенком себя и чувствовала: близнецом, поглощенным более сильным собратом, слепой нарослью в животе с горошинкой-мозгом, ниточками рук и ног, с едва способным биться сердцем, и, тем не менее, бьющимся будто тысяча чертей. Подобного рода существо находят случайно, но только лишь затем, чтобы его вырезать. Именно так она и сидела на лестнице кафешки: Эва Хартман, близнец-калека в животе Вроцлава.

Как и каждое утро, она вошла в гадкую подворотню — рядом с кафе «Гавана», где так любили бывать Михал с Малгосей[36] — прошла мимо тетки, еще более страшненькой, чем сама, которая из-за стекла стерегла казематы какого-то христианского собрания, день добрый — день добрый, и направилась вниз по узким ступеням, едва помещавшимся в щели синего коридора. Девушка открыла дверь, включила компьютеры, еще хватило времени на сигаретку. Теперь Эва в большей степени почувствовала себя той, кем она была; ее страдание потихонечку зарастало невидимой мембраной.

По утрам сюда приходили, в основном, студенты, иногда забредал турист, которому приходилось покинуть общежитие, вот он и не знал, чего делать. Но бывали и такие люди, для которых у Эвы было припасено кое-чего особенного: диски из-под прилавка. Три типа: ДВД с новинками фильмов, которые еще не шли в Польше, которые никогда здесь показываться и не будут, либо таких, которые вот-вот шли в кинотеатрах. Иногда экранки, временами — «хорошие экранки», как их называла Эва, то есть такие, где захватывался экран полностью, а у снимающего не дрогнула рука. Помимо того, у нее были неплохие копии, рипованные с оригиналов, а так же диски с авишками по шесть-семь штук на стороне, сгруппированные по теме: ужастики, приключения, романтические комедии, которых сама Эва не имела отваги посмотреть; порнуха — такие диски расходились лучше всего, вот только покупатели как-то не могли глядеть Эве в глаза.

Все равно ведь все качают, размышляла Эва, и в этом нет ничего плохого. Можно устроить миллион кампаний против пиратов, и все пойдут псу под хвост, ведь поляк не дурак, и он знает, когда у него чего отбирают. Девушка и не предполагала, что ее бизнес когда-нибудь могут и прикрыть, поскольку она не понимала: что должно случиться, случится обязательно. Понятное дело, история выплыла наверх, и потому Эву выгнали.

Полицейский, устроивший провокацию, договорился с хозяином кафе, так что дела, собственно, и не было; в конце концов, мусор он тоже человек и понимает, что жить как-то надо. Кафешка осталась в живых, а полицейский залатал дыру в домашнем бюджете, владелец крыл матом, не понимая того, что вышел на ноль. Дело в том, что размер взятки до копейки совпадал с суммой, которую Эва заработала, продавая носители. Именно такие мелкие чудеса и случались во Вроцлаве той весной.

Эву выгнали, весьма деликатно, что для нее было еще болезненнее. Она услышала:

— Каждый желает заработать, и я тебя понимаю, если бы был на твоем месте, наверняка делал бы то же самое. — И не сказал: — Эвуня, ну пойми меня, ведь тот тип еще вернется; если он тебя увидит, то коньки отбросит, я и так едва выкрутился. Эва? Эва?

Теперь девушка сидела и рыдала, злясь на саму себя. Она размышляла над тем, что следует сделать. Такие как она девушки не пропадают, через неделю-две найдется работа получше, а если даже и не найдется, она сама вотрется в чей-нибудь бизнес, и все будет хорошо. Речь идет как раз об этих двух неделях без цели и смысла, беготни за какой-то денежкой и нахождения самой себя посредством денег. Это еще больше времени, проведенного в пустой квартире, больше посещения знакомых и выслушивания того, что они имеют сказать.

А сказать им было нечего.

Так она и сидела, охваченная впечатлением, будто бы шкура сходит с нее целыми кусками, было больно, в связи с чем Эва попробовала подняться. Не удалось. Ничего, сейчас она уже пойдет, пускай город ее увидит. Но увидел ее кто-то другой. Поначалу это была только тень, закрывшая солнце, а Эва все еще закрывала лицо руками.

Она подняла голову и увидала психа, которого видала раньше. Человек с татуировкой на лице.

— Что с тобой, девушка? — спросил он.

Эва вздрогнула и опять расплакалась.

Если бы не татуировка, грязь и дрожащие губы, если бы не отросшие ногти и шиза в глазах, парень выглядел бы вполне нормально. Вдруг он напрягся, чтобы тут же расслабиться, а потом уже лишь просверливал Эву Хартман обезумевшим взглядом навылет.

Адам Чечара увидел ее всю.

Михал с Малгосей сидели на полу под кухонной раковиной. Малгося, положив подбородок на колени; Михал — по-турецки, с сигаретой в зубах. Между ними стояла полная банка «живца». Они перекатывали ее один другому.

— Обезьяна ты и все, — заявила Малгося. — Макака.