– Но… – пробормотала я. – Как Он может глядеть с небес, если на самом деле Он – Чарли? Я думала, Он живет на земле.
– Считаешь, Господь не способен делать два дела одновременно? – рявкнул Пророк так громко, что даже моя мать наконец обернулась. – Господь способен на что угодно. Способен наблюдать за каждым живым созданием и за каждым умершим, и при этом ходить по земле, потому что на то Он и Господь, Он всемогущ.
Пророк внезапно схватил Констанс, вздернул ее на ноги и с силой встряхнул за плечи. Та испуганно вытаращила глаза.
– Я же сказал, Минноу, что у сомнений порой бывают нехорошие последствия, – объявил Пророк. – Беда в том, что не всегда они попадают в цель.
Он снова встряхнул Констанс, и та беспомощно всхлипнула.
– Если у тебя будут еще вопросы, Минноу, знай: ответ один – Господь. Что бы ты ни думала о земле и небе, все это – Господь. Только Господь, – повторил Пророк. – Если сомневаешься, лекарство одно – Господь. А если не помогает, значит, это твоя вина, а не Его.
Лицо у меня вспыхнуло. Я закивала, прекрасно понимая, к чему он клонит. Пророк обнял Констанс, широко улыбнулся и усадил ее обратно. Я чувствовала, как сестру трясет.
– Помни, Господь сотворил тебя, а значит, ты обязана Ему жизнью, – объявил Пророк. – И будешь в долгу перед ним до конца своих дней.
Глава 18
Приближается День святого Валентина. В Общине, разумеется, мы его не праздновали, но я знаю, что принято делать в этот день. Многие девочки получают по почте открытки, кто-то контрабандой протаскивает мелкие конфеты, и теперь ими обмениваются под столами, а охрана делает вид, будто не замечает рассыпанных повсюду фантиков. К некоторым проходят парни, приносят гвоздики, завернутые в мокрые бумажные полотенца, и пусть обняться им нельзя, девочки все равно потом ходят радостные несколько дней, а цветы таскают в кармане комбинезона, пока те вконец не засохнут.
В Общине праздники всегда наводили на меня жуть. Особенно День святого Джареда, знаменующий убийство последнего великана в Америке. Праздник выпадал на зиму, когда дули резкие ветра, и наше пение в ледяном воздухе звучало особенно кошмарно. «Великана ты убей, о да, убей. Злую кровь его пролей, о да, пролей. В горло нож ему вонзи и проверни – чтобы бился на земле в агони-и». В замерзшей до костей ладони я держала сосульку и вместе с прочими детьми – даже самыми маленькими – изображала, как сношу голову страшной твари. Зрелище было донельзя мерзким. Отчего-то убийство мы всегда представляли в самых ярких красках.
– Сильно болит? – как-то раз спрашивает Энджел, запихнув в рот большой кусок кукурузного кекса. Взглядом она указывает на культи, лежащие по обе стороны подноса с водянистым супом и мелко нарезанным хлебом.
– Сейчас уже меньше. А что?
– У тебя такое лицо… Словно что-то болит.
– Просто… – Я под столиком выпрямляю ноги. – Кости ноют. Как будто их из меня вытягивают.
– Растешь, – говорит Энджел. – Ты не первая, кто в колонии набирает массу. Мало кто из здешних ел дома по три раза за день.
Из первого комбинезона я уже выросла. Новый был просторнее и с молнией спереди, которую я могла застегивать сама, подцепив язычок зубами. Теперь, когда не нужно было просить о помощи Энджел или охранниц, поход в душевую занимал гораздо меньше времени.
– В этом-то вся беда, – говорит Энджел, махнув рукой. – Они хотят, чтобы ты посидела взаперти, прониклась и раскаялась, но, если хорошенько подумать, во многом здесь даже лучше, чем снаружи.
– Это чем, например? – спрашиваю я.
– Ну… – Энджел задумчиво оглядывается. – Этим.