Не знал Ондрейка, что уже был опрос смольчанам, и опросный лист у дьяка на столе лежал, он тот лист незадолго сам читал. Да не хотел Алмаз Иванов про то говорить. А тут как раз подъячий вошел и ему что-то на ухо пошептал.

— Пошто мне к ему итти? — сказал дьяк. — Веди его сюда.

Подъячий отворил дверь и махнул кому-то.

На порог ступил поп Силантий. Завидя Ондрейку, он, было, назад подался, да раздумал, перекрестился и дьяку поклон отдал.

— До тебя я, Алмаз Иваныч, — начал поп степенно. — Грамотка ноне из Смоленска пришла не то Ондрейке, не то жонке его, Олене, от родителя Оленина. Вот я и принес тебе. Може, и на пользу Ондрейке будет. Сам то я не чел. — И поп хитро посмотрел на дьяка.

— Ну, ну, давай! Чти грамотку, Бориско, а я послухаю, — сказал Алмаз Иванов подъячему.

Подъячий начал:

«Олена Иванова, здравствуй о Христе и буди хранима Богом. Поехал на Москву мой человек, прикащик, Денис Клочков. А как он тебе грамотку мою принесет, а ты вели его накормить, потому что он добрый человек. И он тебе про меня и про робят все скажет. От меня тебе, Олена, поклон. А про твою беду я ведаю. А у нас тут Емелька про Ондрейку твово то̀ наговорил, что и невесть что. А я снес дьяку почесть, чтоб он про то на Москву не довел. А тот дьяк вышел плут и мошенник, и зря я ему полтину дал. Потому, как того Емельку велено на Москву привезть. И он там, Емелька, Ондрейку в конец сгубит. Кабы я был на Москве, я бы все то дело справил. А ты, Олена, хошь ты и баба, а ты не скучь,[46] хлопочи об хозяине. Опричь тебя некому. Однаконечно, бы нам проведать, хто на Ондрейку доводит и показывает. И ты испеки блинков да пирошков и налей по маленьким скляночкам водочки, да тем людям посылай, да почаще, чтобы они до Ондрейки добры были. А наипаче дьякам да подъячим почаще челом бей, да почесть носи. Все дело дьяки да подъячие вершат. Куды захотят — туды и поворотят…»

— Вишь ты, как рассказывает, — сказал дьяк, — ну, погоди он… Чти, Бориско.

— «… ты за почестью не постой, — читал подъячий. — Я тебе денег десять рублев посылаю с тем Денисом Клочковым. И еще грамотку я пишу Пахому Терентьеву. У его всякий запас есть — и седла, и узды добрые, и вся снасть. Пусть он тебе того товару даст за мой счет. А ты тем товаром старшему дьяку челом побей…»

Дьяк крякнул и поерзал по лавке. — Вишь, расстарался поп, — подумал Алмаз Иванов. — Помалкивал бы лутче до времени, толстобрюхий. Не миновала бы меня почесть.

— «… Пусть он, дьяк, до Ондрейки добр будет, — читал Бориско. — Я и за иное что не постою и денег еще пришлю. А ты мне все тотчас отпиши. И у кого Ондрейка лечивал, ты к тем беспрестанно ходи и челом бей, чтоб они про Ондрейку не показывали, каким обычаем он их лечивал, зельями там, аль бо шептами. И блинков и пирошков им тоже носи. А купи ты мне в Щепетильном ряду[47] золотного кружива, на новом кафтане рукава обшить, как у свата Акима на том кафтане, что на Троицу надевал. А с тем тебе от меня, Олена, поклон. Буди здрава и Богом хранима. А ты не реви, а лутче дело справляй. А у нас тут посацкие люди, кто и знал что, помалкивают. Только Емелька все дело спортил. Ты, мотри, Афоньку, Ондрейкина ученика, улести, чтоб он чего не напутал…»

Тут уж дьяк больше не выдержал. Он давно уже ерзал по лавке и на Ондрейку сердито поглядывал, а тут и слушать дальше не стал. Как крикнет:

— Вишь, как ловко пристроили! И посацких людей улестили, и послухов[48] тож! Ну, Ондрейка, кланяйся тестю! Все ваши воровские умышления на свет вывел. Ныне ж боярину доведу. Беспременно князя Одоевского допросить надо. Его чай не накупишь.

Ондрейка хотел заговорить, но дьяк не дал ему и слова вымолвить.

— Ладно, нету у меня времени твою лжу слухать. Ужо на дыбе лутче все скажешь. Бориско, послать стрельцов тотчас Олену Иванову забрать, да Прошку квасника. Зря мы их домой отпустили. Вишь Олена их там обхаживает. Пущай путче за караулом поживут.

— Ну, а деньги, десять рублев, где? — сказал дьяк попу, когда подъячий вышел.

— Не чел я грамотки той, — сказал поп, оглянувшись на Ондрейку, — не ведал, что про деньги там писано. Невдомек было посланца то поспрошать.

— А посланец где?

— И того не ведаю. Подал он мне грамотку, велел Ондрейке отдать, а сам слова не молвил, бежать кинулся. Так я полагаю, али не в себе малый, али упился — прости господи согрешение мое. Сам ноне вижу — прост я больно. Надо бы малого придержать.