А вот с посадскими,[39] с теми хлопот не оберешься. Когда еще соберешь их. Разослал воевода подъячих по городу и к торговым людям, и к мастеровым, и к целовальникам, и к крестьянам. Тот в отъезде, тот хворый лежит, тот дома не сказывается — кому охота в приказ итти.

Только на третий день собрали в приказной избе обыскных[40] людей: торговых людей — пять, целовальника — одного, мастеровых — десять, ямщиков — пять, крестьян — десять, всего — тридцать один человек. Меньше никак нельзя. Не то быть воеводе от великого государя в опале.

А тестя Ондрейки Федотова, купца Ивана Баранникова, не звали, да он сам пришел. Проведал, что с Ондрейкой беда стряслась.

Ну, ничего. Посадские люди тоже худого про Ондрейку не показали. Парень он был простой — дашь ему калач или яиц пяток, а он мази от вередов или питья от трясовицы даст — и помогало. А колдовать, шептать да наговаривать этого за ним не ведали. На том и руку приложили. Да коли бы и ведал кто, — кому охота показывать. Затягают потом по судам. Не ровен час еще на Москву пошлют. Бывали случаи. Нет, от судов лучше подальше. — Не ведаем — тут тебе и весь сказ.

Иван Баранников повеселел. К опросному листу руку приложил. Может, и пронесет грозу. Хотел домой итти, Оленке дочке грамоту писать, да услыхал, что привели в Приказную избу Емельку Кривого, Ондрейкина ученика, и что будет его сам воевода допрашивать.

Емелька Кривой вор и пьяница, а первое дело — была у него с Ондрейкой недружба большая. «Как бы он, вор, не наклепал чего на Ондрейку, — думал Баранников. — Надо будет ввечеру к старшему дьяку, к Луке Сидорову, сходить, разведать, что тот Емелька покажет».

Иван Баранников по Смоленску не последний человек — с Москвой торг ведет. Мог бы и получше зятя взять — не лекаришку какого. Да в ту пору он было совсем ног лишился, а Ондрейка его выходил. Ну, и Олена тоже девка с норовом — уперлась — буду за лекарем. Сыграли свадьбу, а вот теперь — возись с ним. Ну, все-таки свой человек — надо выручать.

Перед вечером надел Баранников новый кафтан, тонкого сукна синего, с золотыми шнурами, и пошел к дьяку. А малый за ним четверть говяжью понес и хомут новый — почесть добрая, и воеводе самому не в стыд. Да что воевода, — писать-то на Москву дьяк будет — не воевода, дьяка и чествовать надо.

Дьяк принял Баранникова с почетом. Браги велел подать. И запираться не стал, — что знал, все выложил.

Только вести были не добрые. Емелька такого наговорил, что беда.

Сказывал, что Ондрейка — колдун и ворожей и смертный убойца. Кто ему почести доброй не даст, он на того бесов напустит, или след вынет. Тот человек и зачахнет. Которые люди в те поры в Смоленске померли — Мелеха Сидоров, кузнец, Антипка Дунай, ямщик, все будто от его, Ондрейкина злого умышленья. И про себя Емелька сказывал:

— Покличет-де меня Ондрейка ввечеру, и как все в избе спать полягут, так он почнет на печи чародейное зелье варить, а мне велит мешать. А как над зельем пар пойдет, так он почнет шептать, да бесов скликать. И тут из трубы к ему страшенный бес с рогами — шасть! А я-де со страху на землю хлопнусь, да так без памяти и лежу.

— Ах, он вор окаянный! — крикнул Баранников. — Да ведь он ведомый пьяница и бездельник. Упьется, видно, вот ему беси-то и чудятся. Беда, Лука Сидорыч. Как быть-то? Сгубит он малого, еретик. Може, ты не все те его речи напишешь, аль бо напишешь, что сам-де Емелька ведомый вор и пьяница и бездельник. Уважь, Лука Сидорыч, а от нас тебе всякая почесть будет.

Баранников вынул припасенную в кошеле полтину и протянул дьяку.

Дьяк взял, с лавки встал, поклонился, и говорит:

— И рад бы душой, Иван Митрич, да вишь ты от великого государя указ: «Допросить того Емельку со всяким пристрастием, а, допрося, прислать на Москву».

Иван Баранников только в затылке поскреб — зря полтину отдал — деньги не малые. Хитрое то семя приказное. Небось ране про то дьяк не сказал.

Посидели малость еще, браги выпили, а там пошел Иван Баранников домой не веселый. Думал:

— Все дело на Москве решится. Эх! кабы не дела, поехал бы сам на Москву. Оленка, хоть и шустрая баба, а все не бабьего то̀ ума дело. Надо ей все по̀ ряду растолковать. Напишу грамоту. Спасибо Ондрейке обучил грамоте и его и Оленку. Не надо людям кланяться.

Придя домой, Баранников помолился на образа, а потом, из под образов достал чернильницу и перо гусиное и бумаги лист и сел в красный угол письмо писать. Со старухой и говорить не стал. Велел в заднюю избу идти и никого к нему не пускать. Дело важное.