— Ну и какой у меня диагноз?
Голос снова звучал уверенно, она смотрела доктору прямо в глаза.
— Об этом говорить пока рано. Мне нужно взять анализы.
Май-Бритт выдержала и это. Покорно сидела на стуле, пока ей кололи иглой у сгиба локтя, а потом смотрела, как ее кровь наполняет различные емкости. С ней больше не сделают ничего такого, чего она сама не позволит. Ничего. Это по-прежнему только ее тело, даже несмотря на то, что сейчас это тело нездорово. Врач измеряла давление, Май-Бритт чувствовала себя относительно спокойно. Отныне она все контролирует сама.
— Я видела вас несколько раз на детской площадке. С ребенком, который живет напротив.
Она собиралась сообщить это в качестве легкой любезности, как заурядный повод начать разговор. Конечно, она отдавала себе отчет, что она не слишком умелый собеседник, но аффект, который произвели ее слова, оказался совершенно неожиданным. Вся комната мгновенно изменилась. Май-Бритт заметила, что женщина ненадолго замерла, а потом все ее движения стали, наоборот, слишком быстрыми, Май-Бритт не знала почему, но ей было абсолютно ясно, что ее слова оказали на доктора очень сильное воздействие. Все эти людишки, которые без приглашения приходили к ней в дом последние двадцать пять лет, обучили Май-Бритт быстро и с отточенным мастерством находить у человека самые слабые стороны. Это была чистая самозащита, ее единственная возможность уберечь собственные ценности от чужого презрения. Она всегда быстро вооружалась знаниями о слабостях того или иного человека, и умело использовала эти знания в случае необходимости. Скажем, для того, чтобы избавиться от этого человека. Эллинор была ее первым проколом.
Доктор упаковала тонометр и положила его в сумку.
— Вы видели кого-то другого.
К своему изумлению, Май-Бритт убедилась: чутье ее не обмануло. Врач лгала. Лгала ей прямо в лицо. Май-Бритт отчетливо почувствовала и еще кое-что — удовлетворение от внезапно наступившего равновесия сил. Незримое перераспределение власти, которое означало, что отныне она имеет право на уважение к себе. Она больше не была заложницей в руках этой образованной дамы. Стройной, благополучной, исполненной превосходства, снизошедшей до ничтожной Май-Бритт. Милостиво взявшей на себя труд прийти к ней домой, потому что Май-Бритт не в состоянии даже выйти из собственной квартиры. Ну конечно, она же неполноценная.
Сама не понимая, как ей это удалось, Май-Бритт посадила эту женщину на крючок. А это может оказаться небесполезным, в случае если человек станет настолько назойливым, что от него надо будет избавляться. Люди ведь такие.
Назойливые.
25
Не надо было вообще туда ходить. Надо было сразу отказаться, как только она увидела адрес и почувствовала опасность, но она уже пообещала. А еще не хотелось портить отношения с Осе. Почему-то это казалось важным — чтобы Осе думала о ней хорошо. Равно как и все остальные — те, которым, возможно, известна истина. О Монике не должны говорить как о человеке, способном отказать в помощи нуждающемуся, забыть о своем долге врача.
Она по-прежнему чувствовала этот безотчетный страх, который охватил ее во время разговора с Осе. Он был рядом, в любой момент и при малейшем напоминании воскресал во всей своей полноте. Страх перед прямым столкновением с Перниллой, перед необходимостью признания. В недолгие периоды просветления Моника с отчаянием понимала, что ее долг не уменьшается, а растет. Все ее жертвы перекрывались ложью — ложью, из-за которой даже ее благодеяния становились преступными. Если Пернилла когда-нибудь узнает правду, ее презрение будет настолько велико, что Монике останется только одно — просто исчезнуть с лица земли.
Но долг перед Маттиасом обязывал ее остаться.
А долг перед Ларсом — оправдать собственную жизнь.
По телефону Эллинор сообщила ей самую скудную информацию. Речь шла о женщине, которая испытывает серьезные боли в пояснице, нуждается во врачебной помощи, но отказывается выходить из дома. Дома у пациентки Моника удивилась, что Эллинор не рассказала ей больше. Не предупредила. Людей с таким избыточным весом Моника, пожалуй, раньше никогда не видела, разве что на иллюстрациях учебных пособий в студенчестве, на секунду Моника даже дар речи потеряла. Впрочем, ей наверняка удалось это скрыть, она лишь чуть-чуть позже поздоровалась с женщиной, но в целом профессиональная закалка все-таки помогла. А еще поведение этой женщины. Моника сталкивалась с людьми, которые боялись прикосновений к их телу, но пациента с настолько тяжелой формой гаптофобии встречала впервые. Эта женщина была как будто внутри невидимого кокона, который нужно было разорвать руками, чтобы добраться до ее плоти. Когда Монике это удалось, тучное тело забилось в конвульсиях — и Моника прекратила попытки, в том числе и потому, что жировые складки все равно не позволили бы ей как следует прощупать позвоночник. Вместо этого она решила сосредоточиться на анализах.
Приступив к профессиональным обязанностям, она вновь ощутила двойственность. Внутри у нее все разделилось на два враждующих лагеря, один — удовлетворенный тем, что ей удалось быстро и правильно провести диагностику, другой — раздраженный оттого, что минуты, которые следовало употребить совсем для другого, потрачены без всякой пользы. Но одновременно она ощутила нечто отдаленно напоминающее вожделенный покой. От профессиональных приемов, которыми она владела в совершенстве. От уверенности в собственных знаниях. От пусть недолгого, но полного контроля над ситуацией, от четкого понимания, какие меры необходимо предпринять. Она впервые почувствовала, что заслуживает уважения.
И в то самое мгновение, когда Моника это почувствовала, женщина заговорила, и Моника поняла, что не зря опасалась с тех пор, как получила от Эллинор адрес. В этом дворе ее могли заметить. Женщина не успела закончить фразу, а Моника уже вернулась в ад самоистязания, и никакие приемы не могли избавить ее от нависшей угрозы. Моника ответила этой женщине слишком поспешно, не успев даже подумать, — и, только когда ее ответ уже прозвучал, поняла, что ошиблась.
Она солгала.