— Нет, не была. Они с Маттиасом поменялись местами на обратную дорогу, и она поехала с кем-то другим. Они что-то там не успели, на этом семинаре, нужно было задержаться, но она торопилась вернуться в город, а Маттиас смог остаться, и он предложил ей поменяться местами.
Май-Бритт анализировала полученные сведения. Поведение врача и ее нежелание признавать, что она знакома с ребенком, оставшимся без отца. Бесконечное упорство, с которым она раскачивала качели.
— А они были знакомы с этим Маттиасом раньше, до семинара?
Эллинор покачала головой:
— Участники семинара не должны были знать друг друга заранее, это было обязательное условие.
И Эллинор завершила картину. Произнесла несколько слов, которые связали звенья цепи единым объяснением:
— Можно только догадываться, что она сейчас чувствует. Я имею в виду Монику. Если бы они не поменялись местами, ее бы сейчас не было. Как после этого жить?
Подумать только, чем может закончиться робкая попытка завязать разговор. Незначительный вопрос, который она задала во время осмотра, попал в десятку. Пробил отверстие в самое сокровенное, что скрывала эта самоуверенная женщина-врач. Теперь Май-Бритт сможет держать ее на крючке. Она просто задаст ей вопрос в нужный момент — и врач поймет всю тщетность попыток что-либо скрыть. Однако причину, заставившую эту женщину солгать, Май-Бритт по-прежнему не понимала. Почему она отказывается признавать, что знает ребенка, который потерял отца из-за того, что сама она осталась в живых.
Может, потому что им эта женщина тоже лжет?
27
На кладбище было безлюдно. Моника наполнила лейку водой и возвращалась к могиле, где ее ждала мать. На то, чтобы заскочить в банк и перевести деньги на счет Перниллы, у нее ушло всего пять минут, но она все равно опоздала, и мать встретила ее в раздраженном расположении духа. Странно, но с тех пор, как мама вышла на пенсию, все стало только хуже. А ведь теперь она могла не торопиться и ждать сколько угодно. И тем не менее каждая минута была для нее решающей, а любое ожидание казалось катастрофой — словно в ее ежедневнике не было ни единой свободной строчки. Они и раньше не очень тесно общались, а после того, как мать стала пенсионеркой, встречи стали совсем редкими. Новый мужчина у матери так и не появился, она, наверное, этого сама не хотела. Моника не была уверена. На подобные темы они никогда не разговаривали. Они вообще никогда не обсуждали никаких существенных вещей. Едва завидев друг друга, они словно переходили на особый диалект, состоявший из слов, которые по сути, ничего не значили. Их разговоры никуда не приводили — и могли привести только в случае, если бы обе вернулись назад, в ту точку, в которой все когда-то началось.
Сегодня, поймав сердитый взгляд матери, Моника с трудом сумела сдержаться. Произнеся что-то резкое, мать села на пассажирское сиденье и молчала все десять минут пути. Моника чувствовала, как нарастает злость. Ее используют как водителя такси, она старается подстраиваться под эти вечные материнские капризы, и все равно мать ни разу не сказала ей спасибо, ни разу Моника не услышала от нее ничего такого, что напоминало бы благодарность или хотя бы одобрение. Эта злость была чем-то новым, она текла по каналам, контролировать которые Моника не могла. Не будь она вынуждена заниматься этим проклятым извозом, Маттиас остался бы жив, и все было бы намного проще.
Намного.
Она приближалась к могиле с лейкой в руках. Мать, стоя на коленях, сажала вереск. Лиловый, розовый и белый. Тщательно отобранные растения.
Отставив в сторону лейку, Моника наблюдала за руками матери, которые заботливо выдергивали редкие ростки сорняков, случайно угнездившиеся в ухоженном цветнике у подножия памятника.
Любимый сын.
Безоговорочно любимый и безвозвратно далекий, но навеки разместившийся в центре, вокруг которого все вращается. Черная дыра, которая втягивает в себя все живое. Которая каждый день подпитывает собой уверенность в том, что иначе невозможно, что подчинение есть единственная форма существования, что все пусто и бессмысленно и таким и останется во веки веков.
Разрушенная семья.
Четыре минус два равняется ноль.