Там власть его отца заканчивалась. От самой реки тянулись болотистые джунгли, куда всаднику лучше не соваться. Земли эти кишели мошкарой, способной выпить за ночь всю кровь увязшей в болоте коровы, если, конечно, бедное животное прежде не было съедено водяными змеями, разодрано в клочья остроклювыми когтистыми птицами или зубастыми рыбами.
Казалось бы, что толку лезть в столь неприютные земли? Да и как вообще человек, подобие вышнего Творца, может обитать в этих злых местах? Но люди там все-таки жили, где-то на островах, в глубине джунглей. И не просто жили. У них зачастую можно было отыскать совершенно волшебные предметы.
Когда-то, когда еще Тимур почтительно кланялся Тилю, помогая спуститься с коня наземь, а не морщился, точно заметив вонючего долгохвоста, они захватили один из таких островов. Хитрый проводник старался завести их в трясину, но ему это не удалось. Они нагрянули под утро на затерянный в джунглях городок, неся слово истины на острие клинков. Тогда его озадачило, что в селении поклоняются тем же богам, что его ненаглядная Чандра. Но тех, кто отказался принять истинную веру, Атиль, вопреки обычаю, приказал оставить в живых, отобрав лишь все ценное имущество.
Вернувшись из набега, он долго объяснял возмущенному отцу, что опасался пожара в джунглях, взрыва болотного газа, который в тех краях был очень распространен. Отец смилостивился и, возможно, даже поверил его резонам, но впредь велел наследнику не ездить к Желтой реке. Быть может, догадался о каменных богах обитающего в болотах народа, а может, потому, что Атиль был младшим из десяти его сыновей и единственным выжившим.
Из того самого похода Атиль привез чудесную древнюю вещь – нечто очень напоминающее человеческого ребенка, сработанного из непонятного вещества. Он умел говорить «мама», закрывать и открывать глаза и даже петь песенки. Чандра была в восторге от подарка, обняла одетого в легкое платьице «ребенка» и сказала, что согласна стать женой влюбленного иноверца. Правда, спустя три луны «ребенок» затих, перестал разговаривать и петь песни, только в полном молчании печально моргал глазами, должно быть, и его, неживого, терзала тоска по родине. Как сейчас Тиля.
Он готов был отдать все, что угодно, лишь бы только обнять любимую женщину, лишь бы поклониться отцу, попросить у него прощения и благословения. Надежда брезжила впереди неясным маревом. Но в мозгу по-прежнему звучало, будто клацало затвором: «Чтобы спасти Чандру и сына, ты должен убить отца. Если Шерхан будет жив, жена и сын умрут».
Глава 9
Шерхан спал в седле. Ему не впервой было обходиться таким отдыхом. В прежние времена в походах он мог проводить так по несколько суток кряду, чередуя бодрствование и сон и почти не спускаясь на землю. К чему тратить время на остановки, разбивание лагеря, готовку пищи? Просоленное под седлом тонко нарезанное мясо и вода из фляги – вполне достаточный обед для воина. Шерхан не мыслил себе другой жизни, иного пути, кроме того, что начертан его клинком.
Он не стал открывать глаза, хотя мысль, уже вполне ясная, стряхнула цветную пелену снов, туманных, быть может, вещих, но чаще устремленных в прошлое. Прежде он думал, что это признак глубокой старости, но сознание отчего-то упорно возвращалось к бурным событиям минувшего, будто подводя черту накануне чего-то нового, неведомого. «Не рано ли?» – попытался он одернуть себя. «Не рано, – строго ответил внутренний голос. – Рождаясь, воин готов умереть, и каждый час земного пути он живет, как последний».
Первые годы жизни Шерхан помнил смутно, а потому и захотел бы, не смог ответить, сколько лет прожил на этом свете. Пожалуй, слишком много. Большая часть из тех, кого он помнил детьми, уже покинула обитель живых, предоставив ему вершить дела в этом беспощадном мире.
Он был одним из немногих, кто, хоть и урывками, запавшими бесконечным ужасом в детскую душу, помнил Тот День. Люди куда-то бежали, он пытался вспомнить, но не помнил лиц и имен. Кто они были: родичи, отец, мать? Сейчас это уже не имело значения. Обезумевшие от страха, гонимые надеждой живые существа, не щадя ближнего, лезли напролом, сталкиваясь на дорогах и сбрасывая на обочины неспособных бежать дальше. Вот и его сбросили, потому что ослаб, потому что еды давно не было, да и своих, наверное, никого уже не было. Этого Шерхан не помнил. Люди шли и шли мимо, не отзываясь на его крики и плач, они спешили, до последнего вздоха спасая, как теперь знал воин, свои никчемные, обреченные жизни.
Люди уходили в горы, а волна, огромная, закрывавшая небо, следовала по пятам, с жадностью проглатывая города, слизывая посевы, умерщвляя все, что еще недавно именовалось диковинным словом «цивилизация».
Сколько ему было, когда Аттила, охотясь, набрел на его убежище – оспину в скальной щеке, – десять, двенадцать? Может, и меньше. В ту пору дети взрослели очень быстро. Те немногие, что выживали. Шерхан помнил лишь мучительное чувство голода, помнил, что охотился на крыс и лягушек, жил в темной сырой пещере, где ночью тощие хвостатые грызуны внимательно присматривали за ним, выбирая миг для нападения. Он отгонял их толстой сучковатой палкой, кидал мелкие камни, со временем научился делать это с потрясающей скоростью и меткостью – один бросок, одна смерть. Так что хвостатые твари, поразительно разумные и оттого еще более опасные, теперь обходили его стороной. Собственно, эта ловкость и привлекла тогда Аттилу. Заметив, как тощий подросток с пятнадцати шагов ловко пущенным камешком сразил бегущую крысу, Пророк остановил коня и велел сопровождающим воинам отловить юнца.
На лице Шерхана, похожем на иссохшую кору дерева, прорезалось подобие улыбки. Он вспомнил, как ел в тот день: страстно впивался зубами в сочное мясо жареного кабана, а окружающие смеялись, говорили, чтоб не объедался. Один даже попытался силой отобрать ломоть у прожорливого найденыша. Тот зарычал и от всей души укусил наглеца за палец. Тот схватился за кинжал, но Аттила, наблюдавший эту картину, остановил его и впервые тогда назвал приблудного дикаря Шерханом. Обильная еда и беспощадная дрессировка сделали, казалось, невозможное. Спустя пять или шесть зим близ Аттилы не было никого сильнее юного Шерхана. Сильнее и вернее. Если можно предположить, что у Пророка есть любимцы, то в первую очередь любой назвал бы его.
Став Несокрушимым, он не раз закрывал Аттилу от вражеского огня: и когда во главе отряда вел бои с неукротимыми горцами острова Чеч (лицо до сих пор хранило глубокий след от кинжала), и позднее, когда присоединил к владениям Пророка неприступный горный кряж, именуемый Крышей Мира.
Те годы он помнил хорошо, так же как тот день, когда молодой, но хваткий командир полусотни Несокрушимых Эргез с поклоном вручил ему голову властителя большого укрепленного селения.
Это была ловкая проделка: Эргез тайно сообщил владыке каменной твердыни, прилепившейся на неприступной скале, что готов перейти на его сторону со своими людьми. И властитель поверил. Да и что бы ему не поверить, когда его дочь была женой Эргеза. Тайным ходом он впустил родича с ватагой головорезов. А уж потом были и погребальные костры, и пиршественная чаша из черепа незадачливого правителя. В костре погибла и сокрушенная горем жена Эргеза – тот заподозрил, что женщина слаба в вере, если смеет горевать о смерти отца-иноверца. Зато после этой операции его сделали сотником.
В ту пору Шерхан сам открыл храбрецу, не знавшему жалости к врагу, путь наверх и числил Эргеза не просто соратником, но своим верным человеком. Глупая ошибка, горькое разочарование. Как он мог так обмануться?!
Спустя всего несколько лет, когда его младший сын, последний из десятерых, оступился и, одурманенный красотой горянки из жреческого рода, опрометчиво взял ее в жены, именно старый друг Эргез, ставший к тому времени наместником Лесной страны, громогласно обвинил молодого воина в страшном преступлении и коварном умысле против веры. Конечно, Шерхан и сам считал выбор сына неразумным, но верил, что со временем он приобщит жену к истине, откроет ей врата в мир света и праведности. Но этому не дано было случиться. Эргез, не смутившись ни на миг, ударил в спину.
Вероятно, он полагал, что разгневанный Аттила и вовсе прикажет вышвырнуть отступника, но тот, помня испытанную верность и девятерых храбрецов-сыновей, доблестно сложивших головы в боях за веру, повелел сделать верного Шерхана наместником Крыши Мира, а его сына всего лишь отправил в изгнание выслуживать милость властителя правоверных.