На второй год войны он убежал из кадетского корпуса и, хотя это строго преследовалось, поступил вольноопределяющимся в Кабардинский полк. С первого дня прибытия на фронт и до переброски полка к Петербургу (Кабардинский полк принимал участие в неудачном корниловском выступлении) Вано беспрерывно находился в строю. Не было атаки, в которой он не принимал бы участия. Не было случая, чтобы при вызове «охотников» в какое-нибудь рискованное предприятие он сказал бы «нет». Но ни одна пуля не повстречалась с ним. Он мог бы сказать пуле словами чеченской песни: «Горяча, ты, пуля и несешь ты смерть… Но не ты ли моя верная раба?»… Все верили, что он «заговорен», что нет пули, предназначенной для него… И действительно, ни одна вражеская пуля не дотронулась до Вано!..

Есть люди, высшая радость которых состоит в том, чтобы дерзать. К таким людям принадлежал Вано. Сам процесс соревнования, предельного напряжения сил, захватывал его целиком. Он радовался, когда жизни его угрожала опасность. Воспитанный в военной среде, он воспринял лучшее, что в ней есть, и счастливо избегнул худшего. Военная доблесть, «сам умирай, а товарища не выдавай», иди навстречу опасности – все эти слова и принципы были для него не «пустым звуком», но подлинными правилами жизни. Видя разложение, которое вносили коммунисты в единственную известную ему семью – армию, Вано проникался ненавистью и презрением ко всему, что связано с коммунизмом. В период, когда решался в Кабарде вопрос – встречать ли коммунистов поклонами или револьверами, Вано открыто стал за револьверы. Полковник Юрий предлагал ему ехать с собой. Но Вано отказался, говоря, что и здесь для него найдется подходящее дело. В то время как другие люди, преследуемые большевиками, старались скрыться или держаться незаметно, Вано открыто посещал митинги и выступал на них против коммунистической власти.

Ему доставляло удовольствие устроить коммунистам какую-нибудь каверзу: не забудем, что Вано был, в сущности, еще ребенок. Он к большинству явлений жизни подходил с точки зрения шалости… Однажды Вано подкрался к окну, за которым заседала какая-то из многочисленных коммунистических комиссий, и с криком «Смерть коммунистам» бросил в комнату камень. Коммунисты хотели сделать из этого случая покушение и рассказывали, что в комиссию была брошена бомба. Но Вано, не скрываясь, опроверг их и подробно описал, как было дело. В другой раз он отнял у красноармейца, стоявшего на посту, винтовку и научил его сказать начальству, что взял у него винтовку именно он – Вано. За этот случай Вано был объявлен вне закона! Как будто бы был закон. В ответ на объявление вне закона Вано неожиданно появился на балу, устроенном культурной комиссией, и, повстречавшись там с комиссаром Сатовым (его называли главой тайной ЧК), показал ему нос. Комиссар схватился за револьвер, но поздно: Вано был уже за окном и удирал в темноте сада.

Но все эти шутки были не более, чем предисловием к тому, что последовало. Коммунисты арестовали брата той девушки, которую любил Вано. Ему угрожал расстрел. Знавшие закулисные дела коммунистов люди утверждали, что на расстреле особенно настаивает комиссар Сатов. Вано решил убрать комиссара Сатова.

Но сначала о кинжале. Если справедливо выражение «по одежде встречают, по уму провожают», то на Кавказе это выражение надо переделать так: «по оружию встречают, по умению им владеть провожают». На Кавказе считается высшим шиком иметь скромное одеяние и блестящее вооружение. Точно так, как в Европе хвастаются капиталом, на Кавказе хвастаются клинком. Старинное оружие ценится не на вес золота, а на вес, если так можно сказать, человеческой жизни. Иной любитель старинного оружия охотнее расстанется с жизнью, чем уступит шашку или кинжал, несущий на себе следы столетия. Кинжал Вано был приобретен особым способом…

В Кабардинском полку служил молодой офицер, сын известного русского государственного деятеля, по имени Григорий Александрович [72]. То обстоятельство, что Григорий Александрович до производства в офицеры безвыездно прожил в Петрограде, а после производства сразу попал в кавказскую Дикую дивизию, определило его взгляды и строй его души. Он влюбился в Кавказ и во все, что связано с Кавказом. Он стремился переродиться в настоящего кавказца. Кто-то ему напомнил, что и герой Лермонтова – Печорин также назывался Григорием Александровичем, и это напоминание как бы «подлило масла в огонь». Он сделался фаталистом. Испытывать свое счастье, рисковать жизнью – стало потребностью молодого корнета. Но судьба хранила его. Хранила до поры до времени! Разве кто-нибудь знает, в каком именно месте и в какой именно час его глаза встретят невидящий взор судьбы?

По прибытии на Кавказ сотня, в которой служил Григорий Александрович, была расположена вдоль линии железной дороги, подвергавшейся нападению грабительских банд. В этой же сотне служил и Вано. Однажды под вечер, когда день не хочет уступать дороги ночи, разведка донесла о приближении вооруженной группы всадников. В задачу сотни, охраняющей железную дорогу, не входило проверять проезжие дороги. Но бывший в этот вечер дежурным Григорий Александрович решил выехать навстречу едущим и узнать их намерения. Во главе взвода он приблизился к группе. Было уже темно. Друг против друга выстроились два ряда всадников.

– Кто такие, куда едете? – спросил Григорий Александрович.

Спросил он по-русски, и это его погубило. Не отвечая ни слова, подъехавшие дали залп и с криком «Алла» кинулись в атаку. Взвод, сопровождавший Григория Александровича разбежался. А он остался лежать на месте. Часть убежавших всадников переполошила сотню. Вано, узнав о гибели товарища, спросил: «А где его тело?». Тело осталось на месте встречи, в руках противника. Это ужасный стыд! Вано вызвал охотников и с пятью-шестью кабардинцами помчался в ночь. Он прибыл вовремя: Григорий Александрович умирал. Как выяснилось впоследствии, его убийцами были ингуши. Но ингуши оправдывались, говоря, что приняли взвод кабардинцев за казачий разъезд. А с казаками у ингушей старинная смертельная вражда… Родители Григория Александровича передали Вано кинжал погибшего сына в память того, что Вано принял его последний вздох. С кинжалом этим Вано не расставался, и он висел на его поясе, когда Вано входил в гостиницу, где жил комиссар Сатов.

Как изобразить состояние человека, идущего всадить нож в человеческое сердце? Я знаю книги, в которых очень подробно описана психология и философия того, кто идет убивать. Быть может, и даже наверное, среди людей есть и такие, которым необходимо написать десять толстых томов в объяснение того: как и почему он убил?.. Вано же чрезвычайно кратко отзывался о своем поступке. Он говорил, что был в положении обороняющего: пришли люди, которые хотели уничтожить часть людей и потом на трупах построить какое-то непонятное и противное счастье. Часть людей, подлежащая истреблению, находилась под ударом ножа. Чтобы их спасти, Вано решил ножу противопоставить нож. И, как он говорил, его главной заботой в этот вечер была кожаная куртка комиссара: во избежание шума Вано не хотел стрелять, а кинжал может соскользнуть и тогда пропадет сила удара.

В восемь часов вечера комиссар Сатов возвращался в номер, пил чай, потом занимался до десяти-одиннадцати и ложился спать. Перед сном долго гляделся в зеркало и вспоминал героев французской революции. Комиссар Сатов принадлежал к числу воображающих людей. Горе человеку, попавшему в плен воображения. Трижды горе человеку, когда он воображает, что одна двадцатая часть его существа – интеллект – может покорить все существо.

Зеркало отражало несколько удлиненное лицо, с большими глазами, окаймленными редкими бесцветными ресницами. Большие глаза с редкими ресницами – признак подверженности человека ошеломлению мечтой. Взлохмаченная шевелюра удлиняла лоб, убегающий назад. Вьющаяся бородка закрывала остроконечный подбородок, в середине которого была ямка. Верхнюю губу комиссар брил, считая, что так он делается таинственнее: напоминает масона.

Вано выбрал время, когда комиссар Сатов сидел, разбирая бумаги, покуривая и отпивая чай из стоявшего перед ним стакана. Шел десятый час вечера. Вано постучал.

– Войдите!

Перед комиссаром лежал револьвер, о котором он забыл, как все невоинственные по существу люди в минуту опасности. Человек, рожденный для войны, инстинктивно находит оружие, когда есть в нем нужда.

– Вы комиссар Сатов? – спросил Вано.

– Я, – сказал тот, приподнимаясь.

О нем можно сказать, что в эту минуту он действительно не понимал «в чем дело?». Комиссар сидел в рубашке, с кожаной курткой, наброшенной на плечи. Левой рукой Вано откинул назад комиссарский подбородок, а правой всадил кинжал между ребер, вытащил обратно, затворил за собой дверь и убежал. Через несколько минут раздался в номере выстрел. Потом другой. Потом раскрылись двери и обливающийся кровью Сатов медленно вышел в коридор. Сошел вниз. Стреляя и выкрикивая непонятные слова, направился почему-то в сад, где еще гуляли влюбленные и слушали шепоты южной ночи. Под ветвистой липой он упал и уже никогда не поднимался.

Дня через два по улицам города двигалась процессия. Впереди шли те, кто нес венки, перевитые красными лентами. За ними следовал гроб, обитый розовой материей (в то время красной материи не хватало, приходилось довольствоваться розовой). Гроб сопровождали комиссары, хранившие задумчивое молчание: эта неожиданная смерть была для них недвусмысленным предостережением. А сейчас за гробом двигалась сотня красных кабардинцев. Им хотелось как-нибудь выразить свое участие в похоронах. Но петь молитву – нельзя: ведь хоронили не мусульманина, а атеиста. Революционных гимнов они не знали. Поколебавшись, они запели одну из немногих песен, выученных в период пребывания на фронте: