Я сказала партийным чиновникам, убеждавшим меня:
– Я индивидуалистка и не буду подчиняться чужим правилам и приказам.
Тогда они попытались заставить наших друзей повлиять на нас, и те обещали мне:
– С твоим прошлым ты станешь важным лицом и всегда сможешь нам помочь.
Я смеялась и отвечала:
– Представьте себе меня на демонстрации, распевающей «Да здравствует Сталин»!
Они признавали, что это нелепость.
Немало евреев, вернувшихся из концлагерей, вступили в партию. Они видели в Советском Союзе дружественную силу. Англичане и французы предали нас во время войны, а русские, как утверждали они сами, освободили. Я знала многих, кто страстно верил в коммунизм до самой смерти, но от них нас отделял отказ от политической ангажированности, поэтому мы уже не могли по-настоящему доверять друг другу.
Положение Виктора было еще более рискованным, чем мое. В какой-то момент начали выходить опасные статьи о его творчестве: в них авторы признавали, что он мастер своего дела, однако «подвергшийся слишком сильному влиянию западной музыки», и высказывали мнения, что было бы лучше, если бы он понял мышление трудящихся и проводил больше времени на фабриках и шахтах. Я очень боялась за него, от чего только усугублялись ночные кошмары, преследовавшие меня со времен лагеря. Я просыпалась с плачем, потому что привиделось: кто-то угрожает нам или глумится над нами. Виктор непрестанно проявлял заботу и терпение, сжимал меня в объятиях, пока мои слезы не высыхали.
В трех сочинениях, которые Виктор написал тогда, он, не без особого умысла, использовал мотивы чешского фольклора, надеясь, что таким образом избежит критики. Когда было создано третье из них, я сказала: «Хватит, Виктор. Не увязай в этом». Если бы он продолжил в том же духе, я бы разлюбила его музыку и наш брак бы распался. Мы испытывали огромное уважение друг к другу и знали, что можем быть откровенны друг с другом в обстановке лжи и секретности со всех сторон.
А партийцы все еще старались заманить его. Один министр предложил Виктору отличную работу и попытался подарить ему американские сигареты, но он не принял ни того ни другого. Его имя, имя «белого еврея», попало в черные списки во всех учреждениях. Ему предлагали право выезда за рубеж, если он вступит в партию. Но он отказался, как отказалась и я.
Такая цена свободы была слишком высока, и я уверена, что вступление в партию не облегчило бы нам жизнь, потому что из нас бы вышли плохие коммунисты и рано или поздно нас бы исключили. Раздраженная терзающей навязчивостью коммунистов, я сказала одному должностному лицу: «Товарищ, если я соглашусь, вы пожалеете об этом, потому что со мной у вас будут одни неприятности».
В конце концов они вроде бы смирились и уже не слишком приставали ко мне.
Потом они пробовали, правда, оказать на меня серьезное давление, когда союз композиторов организовал трехдневную поездку в Зальцбург с билетами на концерт, и нас обоих выбрали в члены делегации. Я пришла за заграничным паспортом, не зная, сумею ли я получить его, и меня тут же отослали в другую контору.
Там меня посадили за стол в маленькой темной комнатенке и – прямо как в кино – стали светить яркой лампой в глаза. Свет ослеплял меня, и я не видела собеседника напротив, только слышала его лишенный тела голос.
– Значит, вы хотите поехать в Зальцбург с вашим мужем? – спросил чиновник.
– Да, товарищ, – ответила я, отводя глаза.
Он зашелестел какими-то бумагами:
– Ну что ж, мы знаем, что у вас с мужем крепкий брак. Вы даже живете вместе с вашей матерью, и ваша родня довольна. Но денег получаете мало, а квартира невелика… Если вы окажетесь в Австрии и кто-нибудь там предложит вам более высокое жалованье и квартиру просторнее, как вы поступите?
– Я вернусь сюда.