Мишка сам загребал веслами. Ему нравилось ощущать ломоту в плечах, и ладони приятно горели. Уключины смешно позвякивали в оглушительной тишине, соревнуясь разве что с цикадами. Степь почти забивала речной дух на хуторе Ловчем, а тут рекой пахло и в доме, и на всем хуторе. Пахло рыбой, илом, мокрым песком, смолой от хуторских лодок, кверху килем сохнущих на берегу… Дон царствовал здесь: шуршал высокими камышами, заполонившими прибрежную кромку, плюхал между причальными сваями, плескал выскочившей из воды рыбиной и блестел, ослепительно блестел на солнце. От этого блеска слезились глаза и клонило в сон.

– Дедуль, греби сам. – Мишка перелез на нос лодки, лег на него животом и свесил в теплую воду руку.

– Вечно ты схватишься и бросаешь на полдороге… – закряхтел дед, перебираясь по шаткой лодке на центральную банку. – Удить будешь?

Лодка уже зашуршала густым камышом, поднимавшимся над головой метра на два. С верхушек сыпалась пыльца, и стрекозы падали изумруднокрылым дождем. Пахло тут сладко, душно, но вода местами оставалась в тени, где днем могли прятаться рыбы. Коротким удилищем, как для зимней рыбалки, дед начал ловко одного за другим вытаскивать плоских лещей, клевавших даже на хлебный мякиш.

Дед сдвинул белую кепку на затылок, и вид у него был отрешенный. Казалось, окликни его – и он испугается, затрепыхается, как выловленный лещ. Мишка смотрел на него искоса и прикидывал, о чем дед сейчас думает? О войне, о своем боевом коне Мальце, о Мишке, о бабе Аграфене… Мишка хихикнул.

– Ты что? – вынырнул Мирон Петрович из своих мыслей с улыбкой и готовностью посмеяться вместе.

– О чем ты сейчас думал? – спросил Мишка требовательно. – Только честно.

– О том, что солнце сегодня крепкое и тебе напечет. Майку надень – вон плечи уже красные.

– Я загорелый, а загорелые не обгорают. Я уже обгорел весной.

– Ты не спорь, а надевай! – прикрикнул дед и отправил еще одного леща в ведерко на дне лодки.

Мишка неохотно подчинился. Сам-то дед был в одних длинных черных трусах. Но у него такая прокопченная кожа, что ей никакое солнце не страшно. А на спине большой белый шрам, по форме как крупная неравноконечная звезда. Мишка знал, что это след от легкого ранения. Тяжелое, осколочное, пришлось деду в бедро. Чуть из-за него ногу ему не отрезали. Он теперь прихрамывал, но тростью не пользовался, хотя Мишкин отец купил ему даже две.

Камыши колыхались над головой. Мишка лежал на спине на носу лодки, взглядывая из-под ресниц то на ослепительно синее небо, то на деда, азартно ловившего рыбу. Лодка покачивалась от движений Мирона Петровича, лещи плескались в ведре. Тишина звенела над водой.

– Дедуль, – сонно сказал Мишка, – ты папе, пожалуйста, не говори про курение.

– Посмотрим, – ворчливо откликнулся тот, сматывая удочку. – Погребли-ка к дому.

– Давай я. – Мишка схватился за весла и повел лодку вдоль берега, к железному старенькому причалу. Он любил с него нырять: тут сразу начиналось глубокое место.

Пока дед вытаскивал лодку на берег, Мишка успел несколько раз с разбегу нырнуть с причала. Обратно забирался, хватаясь за скользкие столбики. Дед присел на край лодки, наблюдая за веселящимся внуком из-под козырька кепки. Будь он помоложе, и сам так же нырнул бы и плескался в теплой вечерней воде.

– Вылезай-ка. – Мирон Петрович взглянул на старые «Командирские» наручные часы с большим циферблатом. – Скоро батька твой приедет. Ему некогда нас ждать.