— После обеда, — сказала Наташа, — самое время помыть посуду! — И принялась чистить котел.

К нам на огонек прискакали две лягушки. Они уселись рядом и уставились на нас своими неподвижными, похожими на фары глазами.

— Пошли вон! — Наташа погнала их прутиком. — Нечего бездельничать, бессовестные!

Потом мы сидели молча у очага, сооруженного Наташей из обломков кирпичей, и думали каждый о своем. А может быть, мы все думали об одном и том же: как хорошо ночью у костра под звездами.

Укладываясь на ночлег, я проворчал:

— Спала бы ты теперь, Наташа, с мамкой на мягоньком. А то вот ночуй на кочках!

Степан Степанович резко толкнул меня в бок, а Наташа опустила глаза. Я не понял, в чем дело. Наташа сказала через минуту:

— Сходите-ка, правда, мужчины, за сенцом. А я буду поддерживать огонь в очаге.

Что-то недетское было в ее голосе, будто она произнесла чужую фразу. Мы пошли со Степаном Степановичем за сеном. Когда отошли шагов за сто, он оказал мне тихо:

— Очень вас прошу. Ничем не напоминайте ей о матери. У нас нет матери. — И, глубоко затянувшись папиросой, добавил: — Три месяца назад ее сбил на мостовой пьяный шофер.

Я поперхнулся дымом и долго молчал. Потом генерал попросил:

— Помогите мне поднять охапку сена.

Тогда только я заметил, что левая рука у него заложена в карман не случайно — это был протез. Искусный, великолепный, ничем не отличимый от настоящей руки, но все же протез. Я поперхнулся дымом еще раз и, смущенно отбросив папиросу, суетливо начал помогать ему.

Когда мы вернулись, Наташа уже дремала и сонно попросила отца:

— Осторожно, генерал. Не наступи на ужа. Он шуршит где-то рядом. Очевидно, глупый, думает, что в моем мешке есть что-то вкусное. А там только краюха хлеба.

Я долго ворочался, курил, потом подбрасывал в огонь ветки и размышлял про себя: «Странно, каждый солдат стремится стать генералом, но не каждый генерал помнит о том, что он был солдатом».

Утром мы расстались.

С тех пор четыре раза осыпал листьями старый дуб, под которым мы провели ночь вместе с генералом и его дочерью. Четыре раза он нацеливал плотные, литые, как пули, почки на весеннее солнце, и четыре раза вновь зеленели его листья. Прошло сто дождей и сто невзгод. Много раз я ночевал под открытым небом. Я бродил по берегам многих рек и хранил в памяти всякие забавные были и небылицы, байки и комичные встречи.

Я стал уставать в пути, но всегда старался шагать походкой солдата на марше. Я вообще не перевариваю парадов. Люди не могут жить постоянно на параде, можно сойти с ума от треска барабанов и воя фанфар. Но быть в пути можно всю жизнь.

Через четыре года я вновь шагал к озеру Максимкино. Я вспомнил, как хотел прокатиться на верблюде, и мне даже пришла в голову странная мысль: «Возможно, верблюд до сих пор лежит на дороге? Лежит и жует, а старик лупцует его палкой и приговаривает: «Тур! Джугур!»