Окончив уборку и позавтракав, каждый занялся своим делом. Так называемое личное время члены команды проводили кому как заблагорассудится.

Дед удалился в каюту и, морщась, как от зубной боли, принялся за составление ремонтной ведомости. «Орлана» в зиму должны были ставить в док на профилактический ремонт, и следовало перечислить все поломки, дефекты, неполадки по части корпуса и механизмов и перебрать в уме, а потом и в ведомости агрегаты, которым требовался ремонт. Как и все люди, имеющие дело с железом, старший механик недолюбливал бумаги и заполнял ведомость без заметного вдохновения.

Шамран, спрятавшись с боцманом в холодок, доплетал пеньковый мат. Ловко перекидывая расплетенные каболки и споро работая свайкой и мушкелем, Ваня помалкивал. Боцман, втайне завидуя Шамрану, который отлично знал такелажное дело, руководящих указаний не давал и только изредка вздыхал и приговаривал: «Лихо ковыряешь. Сейчас бы кружечку пивка ковырнуть… Ледяного, с белой шапочкой на макушке… Под старой липой… в холодке… с сухариками, а лучше с собеседницей… А?»

Шамран мрачно прерывал фантазию одним словом: «Застебнись».

Крым, расстроенный происшествием с коком, отлеживался, страдая в духоте на своей койке. Как это бывает с натурами решительными и прямыми, он был очень обижен подозрением Папы Пия и перебирал в уме самые изысканные виды мести. Однако, постепенно остывая, он правильно оценил обстановку и, сменив гнев на милость, стал вынашивать план своей полной реабилитации, что само по себе должно было посрамить старика.

Следовало найти неопровержимое доказательство своей полной непричастности к злосчастным деньгам. И Крым решил, что надо сейчас же занять по частям эту не ахти какую сумму, торжественно вручить ее Артемычу и сказать с выражением высшего достоинства: «На, кандей, возьми свои колпитные средства. Но запомни на всю оставшуюся жизнь — я их не брал. Или ты обсчитался на базе, или засунул, старый склеротик, эти гроши куда не следовало, по рассеянности. Найдешь, отдашь — и будем квиты. Но учти, твой харч я больше жрать не стану. Проживу на сухомятке. А будешь еще визжать — убью!»

Однако осуществлению этого благородного плана помешал Ляля Черная. Он явился с заманчивым предложением плыть на берег на маленьком ялике.

— Все равно целый день будем болтаться на якоре. Поедем? Митя Пуд уже и ялик спустил. Берег недалеко. Мал-мал погуляем, ноги разомнем, искупаемся по-курортному…

— А че тут за берег-то? Глаза бы не глядели, — буркнул Крым, — каменюки, жара, пустыня — не разгуляешься. Мы с радистом раз плавали, а толку? Он как чокнутый камешки собирает, а нам-то хрен делать?

— Вы же там какого-то хмурозавра в камнях раскопали. Может, и мы найдем.

— Сам ты хмурозавр. Мы же не зверя нашли, а тень от него. Это радист придумал: «Во! Мобилизуйте, коллега Крым, все ваши умственные возможности! Миллионы лет природа хранила для нас этот подарок, любой палеонтолог свихнулся бы от радости, а вы смотрите на тень веков, как на пустую бутылку из-под портвейна». Пошел он со своими фантазиями.

— Не, все же интересно… не пощупать, так посмотреть. У нас в Баку есть камни, их подняли со дна моря. На них надписи, кто их разгадает, тот обязательно в денежно-вещевой лотерее утюг выигрывает. Вах! Есть же умные люди.

— А, че интересно? Природа для нас все хранила мильёны лет, а толку-то? Возьми любой камень, он тоже не в этой пятилетке образовался. Ну и нюхай его — мысли! Небось чего получше было, природа нам не оставила? Я читал, что в вечной мерзлоте мамонта нашли. Целикма, свеженький. Отрезал шмот, и на сковородку — харч!

Здесь между Крымом Кубанским и Али Асадовым вышел небольшой спор на тему, съедобны ли мамонты, слоны и обезьяны, в ходе которого Крым убедил Лялю, что все наиболее ценное в пищевом отношении цивилизованное человечество выжрало еще в прошлом столетии. И все же Крым натянул штаны с видом человека, делающего большую услугу компании.

Через полчаса изрядно вспотевшая троица была на берегу, а запасливый Митя Балакирев уже привязывал к ялику бревно, бог его знает какими волнами принесенное к этим безлюдным берегам.

Сам берег не поразил фантазии исследователей. Вскарабкавшись наверх, они увидели такое унылое и однообразное плато, что сразу же потеряли к нему всякий интерес. Крым шибанул ногой подвернувшийся под ноги кустик сухой травы, и он, хрустнув, сломался, будто был стеклянный. Митя Пуд поднял веточку и, с любопытством разглядывая ее, попытался себе представить, как это бедному растению суждено было произрасти на камне в этой адской сухости? Потом он убедился, что кустик не только вырос, но и отцвел и осыпался крохотными, еле видными семенами.

Конечно, если среди них был бы радист Игонин, то он не отказал бы себе в удовольствии похвастать памятью и вспомнил бы слова туркменского поэта Сеиди, жившего в восемнадцатом веке и оставившего потомству слова о величии пустыни, равные вызову здравому смыслу: «Все земли пред тобой убоги, пустыня!»

Несомненно, радист и сам не знал деталей геологической истории Усть-Урта и Мангышлака, их палеогеографии, но не преминул бы поиздеваться над малой осведомленностью своих спутников и прочитал бы им импровизированную лекцию об удивительных формах жизни, которой была полна эта внешне безжизненная равнина. В отличие от других членов команды радист, постоянно сжираемый жаждой любознательности, если не осилил трудов Карелина, Высоцкого, Залетаева, Дементьева и многих других исследователей этих мест, то он знал, что здесь обитают и даже недурно себя чувствуют многие виды птиц и млекопитающих, не говоря уже о растениях. Во всяком случае, в его заветной тетрадке можно было встретить перечисление молочаев, острецов, прутняков, астрагала, тысячелистника и других аборигенов пустыни, встречающихся здесь.

Митя, продолжая разглядывать веточку, сломанную Крымом, и поражаясь ее жизнестойкости, мыслил уже. По простоте душевной он не предполагал, что стоит на глинистой платформе, которая относится к сравнительно молодым в геологическом соизмерении и которая, подумаешь, какой-то там десяток тысяч лет только обнажилась из-под вод второй Хвалынской трансгрессии Каспийского моря. Не знал этого и радист, и вся разница между ним и Митей в том только и заключалась, что первый пытался узнать, а второй сам жил, как трава, не пытаясь усвоить сложностей окружающего мира.

Однако крестьянская душа Мити была более чуткой и отзывчивой, и он, проникнувшись сочувствием к растению, глубоко вздохнул и заключил: «Во зараза! Вся высохла, ажник хрустит, а живая… Сок свой, как родничок, внутрях прячет… хранит жизнь…»