Это был папа. Он привалился к стене и, негромко кряхтя, стягивал обувь.

– Привет, – бодро поприветствовал я, – ты рано сегодня.

Он посмотрел на меня с болезненным недоумением, словно совсем не ожидал увидеть здесь и сейчас.

– А… – протянул распрямляясь, – уже приехал?

Кожа на лице у него была какой-то серой, тусклой, будто припудренной, и сам он был весь из себя несчастный и усталый.

– Ты здоров? – встревожился я. – Что-то случилось?

– Здоров? – негромко и с сомнением переспросил папа, словно вопрос неожиданно поставил его в тупик. Потом воскликнул невпопад: – Да уж конечно! – и боком пошел мимо меня в комнату.

Он уже собирался притворить за собой дверь, но тут вспомнил, что забыл кое-то у меня спросить, и повернулся, чуть покривив лицо:

– Да… Как отрешал-то?

– Хорошо отрешал, – осторожно ответил я, разглядывая его с легкой опаской. – Еду летом в Лондон, на международную олимпиаду.

Он чуть оживился, услышав про Лондон:

– Это хорошо: мир посмотришь… А меня осенью вот тоже в Марокко посылают на конференцию. Сразу восемь мест пришло на этой неделе. Кеша поедет, Марьянович, Смирнов… – Из груди его вырвался протяжный то ли вздох, то ли стон, и папина речь пресеклась.

Я нахмурился, припоминая: вроде что-то такое было, с Марокко, но несколько позже. Или нет?

– А ты молодец. – Папа с усилием распрямил плечи, а потом шагнул ко мне, приобнял и похлопал по лопаткам. – Молодец. Надо же… Молодец.

Спиртным от него не пахло, и моя первая гипотеза приказала долго жить.

– Ты выглядишь как-то не здо́рово, – повторил я с подозрением в голосе.

Он еще раз подвигал плечами и стал чуть выше ростом. Посмотрел на меня строго.

– Женщины, – сказал так, будто этим словом объяснялись сразу все горести мира.

– Клубники хочешь? Кураги? – спросил я после короткого молчания.

– Я полежу… Минут тридцать. Или вдруг засну.