Ранним утром 16 декабря немцы вышли из Арденн, и Монтгомери получил свой шанс. Как отмечалось ранее, его действия в первые дни боев были достойными восхищения. Он перебросил британскую воздушно-десантную дивизию к Эйзенхауэру, и когда 1-я армия США под командованием генерала Кортни Ходжеса, не блиставшего стратегическим мышлением, оказалась под угрозой, Монтгомери передал ее британскому командующему. Один журналист сравнил его действия с «очищением храма Иисусом Христом». Когда начали распространяться слухи о том, что фельдмаршал спас ситуацию, Монтгомери проигнорировал совет своего начальника штаба генерал-майора Фрэнсиса де Гингана и провел пресс-конференцию, на которой расхваливал американское оружие, но делал это тоном директора, который успокаивает усердного, но не особенно умного ученика. Спустя несколько дней разгневанный Омар Брэдли, командующий 12-й группой армий, созвал собственную пресс-конференцию. Брэдли должен был сказать несколько вещей, самая примечательная из которых заключалась в том, что командование Монтгомери 1-й армией было временным, и это подразделение вскоре вернется под американское командование. Британская пресса в ответ высказала предположение, что американскому ответу на «Осенний туман» не хватило крепкой руки Монтгомери, а Брэдли ответил, что скорее уйдет в отставку, чем будет служить под его началом.
Паттон сказал, что солидарен с Брэдли. Черчилль оказался в весьма затруднительном положении и, пытаясь сгладить острые углы, в речи перед парламентом отдал дань уважения американскому оружию. Однако источник всей суеты и хаоса – желание Монтгомери восстановиться в должности командующего сухопутными войсками союзников – какое-то время оставался без внимания. В предпоследний день 1944 года Беделл Смит, начальник штаба Эйзенхауэра, и генерал-майор Дж. Ф. М. Уайтли, представитель Великобритании в Главном командовании союзных сил, вызвали генерала де Гингана и сказали ему, что никаких изменений в текущей структуре командования не будет. Главным останется Эйзенхауэр.
22
Счастливого вам Рождества
Прошли месяцы, прежде чем Америка узнала цену победы в Арденнах: 19 тысяч американцев были убиты, 23 тысячи взяты в плен или пропали без вести. Кампания сказалась и на Верховном главнокомандующем. К концу 1944 года Рузвельт настолько ослаб, что доктор Брюнн, его кардиолог, ввел систему сортировки посетителей. Те, кто приходил по «важным делам», например Стимсон и Маршалл, обычно получали немедленный доступ в Овальный кабинет. Посетители, которых Брюнн считал второстепенными, имели ограниченный доступ. Среди тех, кого Брюнн отнес к последней категории, была и Элеонора, жена президента. Миссис Рузвельт настолько яростно отстаивала некоторые идеи, что, как сообщалось, «несколько раз Брюнну приходилось просить ее не расстраивать мужа жалобами, касавшимися антикоммунистических консерваторов и назначений в Госдепартамент». Невозможно сказать, что Рузвельт думал по поводу своего состояния. Время от времени он намекал на то, что знает, что его время ограничено. И все же он продолжал вести себя как обычно. Сочельник 1944 года, как и каждое Рождество во время войны, кроме 1942 года, он провел в своем доме в Гайд-парке, в окружении детей и внуков. В тот день группа звукооператоров ловко сновала вокруг большой рождественской елки в гостиной Рузвельтов и настраивала аппаратуру для праздничного обращения президента к нации.
Речь была мрачной, но обнадеживающей. Рузвельт говорил о героизме людей, которые сражались в Бастони, Сен-Вите, на Филиппинах, в Италии, в небе над Берлином и на десятках других полей сражений в ту темную ночь перед Рождеством. Он заявил, что эти люди – «гордость нашей нации». Президент сказал своим слушателям: «Мы в неоплатном долгу перед ними». После ухода звукооператоров Эллиот Рузвельт, уезжавший на Рождество, снял с книжной полки «Рождественскую песнь» Чарльза Диккенса и передал ее отцу. Со временем для президента стало ритуалом собирать семью вокруг рождественской елки и читать отрывок из этой сказки, но в этот канун Рождества ритуал был нарушен его трехлетним внуком, который, заметив отсутствие у дедушки одного из нижних зубов, воскликнул: «Дедушка! Ты потерял зуб!» Президент улыбнулся и продолжал читать, пока его внук не спросил, проглотил ли он зуб. Рузвельт закрыл книгу и заявил, что в этой семье нужно «пройти испытание, чтобы просто почитать».
– В следующем году, – сказала жена Эллиота Фэй Эмерсон, – Рождество будет мирным.
– В следующем году, – добавила Элеонора, – мы все снова будем дома.
Как бы то ни было, еще предстояло решить, каким будет послевоенный мир, в который вернутся 12 миллионов американских солдат, моряков и морских пехотинцев. В начале 1945 года между лидерами республиканцев и демократов возникли разногласия по этому вопросу, а у военных иерархов были собственные идеи о том, как формировать послевоенное будущее страны. Обычно Рузвельт избегал дискуссий о будущем, а если это оказывалось невозможным, рассуждал в таком ключе, что новый мир становился похож на картину Диснея. Возможно, чувствуя растущий общественный интерес к внутриполитическим вопросам сейчас, когда война подходила к концу, он был необычайно откровенен в традиционном «Обращении Президента США к нации о положении в стране», которое отправил Конгрессу 6 января. Президент начал с обычных банальностей – любви, смеха и вечного мира, а потом стал более серьезным. Он говорил о «сложности международных отношений», об опасностях, которые возникнут, если одна нация «предположит, что у нее есть монополия на мудрость или добродетель». Рузвельт предупредил, что против нынешних беспорядков в Греции, охваченной пламенем гражданской войны, и в Польше, поглощаемой Советским Союзом, нет простого средства. «Атлантическая хартия должна быть нашей путеводной звездой, – сказал он. – Но она не может решить все проблемы в нашем истерзанном войной мире» сейчас или на долгие годы вперед. «Тем не менее, – сказал он в заключение, – необходимо создать новые международные организации, такие как Организация Объединенных Наций, и дать им возможность расширяться, потому что только с помощью общественных институтов, способных расти и развиваться, мы можем делать мир лучше».
Бывший союзник Рузвельта Артур Ванденберг, республиканский сенатор от Мичигана, был недоволен президентским видением послевоенного мира. Ванденберг был влиятельной фигурой в Конгрессе и высокопоставленным членом сенатского комитета по международным отношениям. Он вошел в Конгресс как изоляционист, но по ходу войны его взгляды изменились.
Теперь чаще всего он поддерживал интернационалистическое крыло Республиканской партии. Отличительной чертой интернационалистов была вера в то, что прочный мир можно построить только на фундаменте американских ценностей и добродетелей. Американцы, помнившие Первую мировую, и раньше сталкивались с подобной риторикой. В 1919 году президент Вудро Вильсон предложил на Парижской мирной конференции именно такую программу. Насмешки и оскорбления, которыми Генри Кэбот Лодж, самый влиятельный республиканец того времени, и его изоляционисты осыпали Вильсона после возвращения в Вашингтон, были настолько суровыми, что, возможно, привели к инсульту, который президент перенес во время путешествия по стране, когда пропагандировал вступление Америки в Лигу Наций. Ответ Ванденберга на «Обращение Президента США к нации» от 10 января 1945 года согрел бы сердце Вильсона. «Я не знаю причин, по которым мы не должны придерживаться наших идеалов, нашей преданности делу и обязательствам, – сказал он в своей речи. – Первое, что мы должны сделать, – это подтвердить на высшем уровне нашу американскую веру в… цели Атлантической хартии». Речь получила высокую оценку нескольких правых медиамагнатов, в том числе полковника Роберта Маккормика из «Чикаго трибюн», который большую часть времени между мировыми войнами продвигал идею изоляционизма.
Еще одним предвестником перемен времени стал выпуск журнала «Тайм» от 5 февраля 1945 года. Два года назад на обложке журнала был «Дядя Джо», а внутри – лестная статья о советском вожде. Теперь «Тайм» предупреждал своих читателей о том, что, если Рузвельт и Черчилль не смогут договориться со Сталиным о послевоенном мире, общая победа союзников превратится в поражение.
Еще одним отличительным признаком зарождающегося мира был новый виток интереса американских либералов к реальной политике. Вера Мишель Дин, директор по исследованиям Ассоциации внешней политики, одного из самых влиятельных аналитических центров 1940-х годов, была ведущим представителем этой новой разновидности «двуручного» либерализма. В статье в газете «Нью репаблик» она призвала собратьев-либералов отказаться от своих наивных мечтаний о мировом правительстве:
Нашу склонность на повышенных тонах упрекать Великобританию и, в меньшей степени, СССР можно объяснить убеждением, что только Соединенные Штаты руководствуются идеалистическими соображениями в отличие от отвратительных мотивов других стран. <…> Это стремление к идеальному урегулированию международных проблем ответственно за нынешнюю [озабоченность] перспективой того, что Атлантическая хартия может оказаться бессильна в Польше и Греции. Но наша привычка требовать безупречного решения международных проблем представляет реальную угрозу для послевоенной стабильности. Нас беспокоит, что Великобритания и Россия прибегают к тому, что мы называем… политикой силы, но, как писала английская газета, хотим ли мы бессильной политики? Любая нация или организация, которые стремятся достичь каких-либо политических целей, всегда используют ту или иную форму политической власти. …Нам может не нравиться то, чего добиваются Великобритания или Россия… но нам было бы намного легче иметь дело с другими странами, если бы мы перестали строить из себя святых.
Большинство американских военных и гражданских лидеров считали, что СССР закончит войну в статусе сверхдержавы, простирающейся от лесов на польской границе до пляжей Владивостока на тихоокеанском побережье. Но в американских военных и дипломатических кругах не было разногласий по поводу того, как реагировать на то, что СССР становится гегемоном. И американский посол Аверелл Гарриман, и генерал Джон Дин – глава американской военной миссии в Советском Союзе – рассматривали нынешние отношения Соединенных Штатов с Советским Союзом как слишком односторонние. «Мы даем, а они берут, – жаловался Дин коллегам в Вашингтоне. – Мы должны быть жестче, если хотим завоевать их уважение и иметь возможность работать с ними в будущем». В то же время Дин ясно дал понять, что целью политики «жестокости из лучших побуждений», которой придерживались они с Гарриманом, было не бросить вызов зарождающейся гегемонии СССР, а, скорее, сделать советско-американские отношения более справедливыми и двусторонними. «У нас мало конфликтных вопросов с Россией, – отметил Дин, – поэтому нет особых причин, по которым мы не должны дружить сейчас и в обозримом будущем».
Джеймс Форрестол, который стал министром ВМФ в мае 1944 года, относился к России более агрессивно. Потомок иммигрантской ирландской католической семьи, Форрестол был ожившим Хорейшо Элджером. Он вырос в бедности в северной части штата Нью-Йорк, учился в Принстонском университете, где был признан наиболее перспективным выпускником, служил во время Первой мировой войны летчиком военно-морского флота, сколотил состояние на Уолл-стрит, увлекался идеями демократов и имел характер хамелеона. Коллеги и друзья описывали его по-разному – как драчливого, застенчивого, одержимого и трудолюбивого человека. Самостоятельный и замкнутый, Форрестол также был подсознательным антикоммунистом, и это его свойство однажды сделало его отцом идеи национальной безопасности.
В отличие от Гарримана и Дина, Форрестол рассматривал Россию как гегемонистскую державу по своей природе. После того как СССР вернул территории, захваченные Германией, Форрестол ожидал, что Сталин будет жаждать новых завоеваний – скорее всего, в Азии или Южной Америке. В начале сентября 1944 года Форрестол публично возмущался тем, что «всякий раз, когда американец предлагает нам действовать в соответствии с потребностями нашей собственной безопасности, его склонны называть проклятым фашистом или империалистом. А когда Дядя Джо говорит, что он нуждается в прибалтийских провинциях, половине Польши, Бессарабии и доступе к Средиземному морю, то все соглашаются с тем, что он хороший, откровенный, искренний и совершенно восхитительный парень, потому что четко знает, чего хочет».
К концу сентября Форрестол стал заявлять о своих соображениях во всеуслышание. Он предупредил, что СССР является «потенциальным противником, на которого должно ориентироваться не только военно-морское планирование, но и вся послевоенная политика США в области внешней и национальной безопасности». Если, как подозревали некоторые из его коллег, Форрестол преувеличивал советскую угрозу ради укрепления своей власти и увеличения послевоенного бюджета Пентагона, то его план в определенной степени сработал. Двадцать шестого декабря отдел послевоенного военно-морского планирования преподнес Форрестолу подарок на Рождество – оценку послевоенного будущего Америки. В центре внимания отчета была важность военно-морской мощи в ближайшие годы, но авторы, начали с описания того, как, по их мнению, будет выглядеть этот мир.
Их выводы похожи на набросок книги Джорджа Оруэлла «1984». Они предвидели крах мирового порядка в послевоенные годы и становление новой революционной эпохи. Авторы предполагали, что фашизм не исчезнет полностью, а наиболее характерной чертой нового порядка будет столкновение между капитализмом и социализмом, которое будет сопровождаться социальными волнениями, революциями, гражданскими и торговыми войнами, борьбой за рынки и природные ресурсы, а также радикальными сдвигами в балансе сил мировых держав. Это будет мир картелей, монополий, субсидий, квот и государственного контроля над международной торговлей и финансами.
Хотя Соединенные Штаты вышли из войны как самая богатая и могущественная нация на земле, их финансовый потенциал и капиталистическая экономика, вероятно, вызвали у других стран то, что один современник назвал «завистью, враждебностью и страхом», и оставили Америку в политической и экономической изоляции.