На следующий день Мехлис приказал другой группе грузин выступить против немецких орудий и получил тот же результат. За двенадцать дней были убиты почти 200 тысяч советских солдат. За действия, приведшие к этому фиаско, Мехлиса понизили в звании на два ранга до корпусного комиссара, что было довольно унизительно. Однако, когда он покидал Крым, его голова все еще оставалась на плечах.
Зимой 1942 года и весной 1943 года немцы[205] потеряли в боях 80 тысяч человек, а Красная армия – 444 тысячи. В эту статистику не вошли десятки тысяч советских мирных жителей, с которых отступающий противник снимал обувь, теплую одежду и шарфы, а затем расстреливал или выталкивал полуголыми на мороз. Она также не учитывает тысячи крестьян, чьи запасы картофеля и дров разграбила немецкая армия. В усадьбе Толстого немецкое подразделение топило печь рукописями великого писателя, а затем закопало своих умерших вокруг его могилы. Однако жестокая зима 1942 года приучила русского солдата к мысли, что он борется за нечто гораздо большее, чем собственная жизнь, считает британский историк Ричард Овери. В первые недели зимнего наступления советские войска проезжали «деревню за деревней, которые были сожжены или разбомблены, крестьянки и дети рылись в сугробах в поисках еды, а замерзшие тела казненных свисали со столбов на площадях».
События на фронте также глубоко затронули и немецких солдат. В январе количество самоубийств в вермахте начало расти, и Берлин счел эти цифры достаточно тревожными, чтобы запретить фотографирование немецких самоубийц – но не казни евреев и партизан. По мере того как зима набирала ход, а количество самоубийств продолжал расти, реакция Берлина становилась все более абсурдной. Строгий приказ предупредил немецких солдат, что их жизни принадлежат не им – это достояние Отечества. Следовательно, «самоубийство в полевых условиях [было] равносильно дезертирству». Черный юмор казался естественной реакцией на подобное безумие. «Рождество, – гласила одна немецкая шутка, – в этом году не состоится по следующим причинам: Иосифа призвали в армию; Мария присоединилась к Красному Кресту; Младенца Иисуса отправили в деревню вместе с другими детьми; а трое волхвов не получили паспорта, потому что не смогли доказать арийское происхождение». Также был популярен список рекомендаций по поводу того, как немецкий солдат должен вести себя в отпуске. «Вы должны помнить, что въезжаете в национал-социалистическую страну. Вы должны быть тактичны с местными жителями». Например, такая рекомендация давалась насчет поиска еды: «Не отрывайте паркет или другие виды покрытия от пола, потому что картошка хранится в другом месте. Комендантский час: если вы забыли ключи, попробуйте открыть дверь предметом округлой формы. Используйте гранаты только в крайних случаях. Защита от животных: собаки с прикрепленными к ним минами – особенность советского быта. Немецкие собаки в худшем случае кусаются, но не взрываются».
К концу марта остановившееся советское наступление возымело некоторые успехи, но ключевые объекты, такие как Ленинград и Украина, все еще находились под контролем Германии. Уже через месяц Европа будет гудеть от слухов о предстоящем летнем наступлении Германии.
После долгих прощаний в Белом доме во второй половине дня 14 января 1942 года гидросамолет «Боинг» с Уинстоном Черчиллем и его свитой на борту медленно сделал круг в небе над Вирджинией и повернул на юг. Соединенные Штаты находились в состоянии войны уже семнадцать дней, но еще не было введено общее затемнение: мерцавшие огни Вашингтона, Ричмонда, Шарлоттсвилля и еще дюжины городов освещали путь «Боинга» на юг. Ночной воздух стал теплее, премьер-министра разморило, а затем над Форт-Лодердейлом самолет повернул на восток и через двадцать минут приземлился в международном аэропорту Бермудских островов. Впечатленный удобством такого вида транспорта, Черчилль решил изменить свои планы. Почему бы, вместо того чтобы вернуться в Лондон на «Герцоге Йоркском», который ждал Черчилля и его команду у берегов Бермудских островов, не полететь домой на «Боинге»? Это возможно? – спросил премьер-министр капитана Келли Роджерса, пилота «Боинга». Роджерс ответил утвердительно. Однако за выходные, проведенные на Бермудских островах, премьер-министр успел обдумать свое решение. Океан был огромен, погода нестабильна, а способностей «Боинга» летать в таких условиях никто не проверял. «Я подумал, что, возможно, поступил опрометчиво, – позже вспоминал Черчилль. – Но жребий был брошен».
Опасения премьер-министра не были беспочвенными.
Приближаясь к Англии с юго-востока, «Боинг» из-за навигационной ошибки взял курс, следуя которому Черчилль в течение шести минут летел над немецкими орудиями, стоявшими во французском городе Бресте. К счастью, главный маршал авиации Портал вовремя заметил ошибку, и спустя полтора часа «Боинг» уже заходил на посадку над аэродромом британских ВВС в портовом городе Плимуте. Война докатилась до города 6 июля 1940 года, когда в результате налета люфтваффе погибли три мирных жителя. Теперь, после 59 бомбардировок и 1172 погибших, Плимут «заволокло клубами бурого дыма», как отмечал один из очевидцев. Население, до войны насчитывавшее 200 тысяч человек, сократилось почти вдвое, два крупнейших торговых центра лежали в руинах, 26 школ, 8 кинотеатров и 41 церковь были разрушены.
По мере приближения к Лондону пейзаж становился лишь немного более радостным. Поезд премьер-министра миновал черные от копоти здания, закрытые магазины, покинутые фермерские дома и пустынные поля. Грозди серебристых воздушных шаров качались на ветру, напоминая купающихся слонов. В предместьях Лондона влажный зимний воздух был пронизан резким запахом угольного дыма. В районах, подвергшихся сильной бомбардировке, дым был настолько едким, что люди, по их словам, практически чувствовали его вкус.
Зима 1942 года была и лучшим, и худшим временем для Британии. Теперь у страны имелось два могущественных союзника – Россия и США. Британцы располагали грозной авиацией, их армия росла. Но вся империя от Египта до Гонконга была пронизана страхом. Прибытие Африканского корпуса Эрвина Роммеля поставило 8-ю армию генерала Клода Окинлека в крайне невыгодную положение на Ближнем Востоке, а на Тихом океане японцы за несколько недель растерзали на части восточную часть империи, на становление которой ушли века. Были потеряны Бирма и Гонконг, а также «Принц Уэльский» и его корабль-побратим «Рипалс», потопленные 10 декабря. Теперь очередная японская армия двигалась с Малайского полуострова к британской военно-морской базе в Сингапуре – к краю линии обороны Великобритании на Востоке. За исключением бесстрашной девушки-шпионки Джейн (героини комиксов, публиковавшихся в «Дейли мейл»), которая в нижнем белье ежедневно спасала Британскую империю, зимой 1942 года у страны не было особых поводов веселиться.
В 1940 году опасность была более очевидной, но риторика и непреклонность Черчилля сплотили страну. Теперь, два с половиной года спустя, бравурные гимны утихли и их сменили правительственные плакаты, объясняющие, как приготовить традиционный пшеничный хлеб и почему непатриотично быть расточительным в еде. Для миллионов британцев война превратилась в ежедневную рутину, состоявшую из продуктовых карточек, нехватки топлива, двенадцатичасового рабочего дня, неотапливаемых гостиных и мрачных репортажей Би-би-си. Аверелл Гарриман, который той зимой был в Лондоне, охарактеризовал настроение нации как «смущенное, несчастное и все более сбивающее с толку». Сильнее прочих были сбиты с толку британцы, которые пережили Первую мировую войну и видели жертвы, принесенные в Пашендейле[206] и на хребте Вими[207] и обесцененные в Мюнхене. Мужчин из этого поколения, которое по-прежнему исчислялось миллионами, можно было узнать по шрамам, хромоте и отсутствующим конечностям. А женщины, которых таблоиды наградили возмутительным эпитетом «лишние», закрывая лица вуалями, проводили время на мемориалах о покойных мужьях и возлюбленных, которые слишком молодыми легли в могилы во Франции.
Наконец, перекрывающим все остальное в ту зиму был Сингапур – британская островная крепость на южной оконечности Малайского полуострова, где «бремя белого человека»[208] умерло позорной смертью 15 февраля 1942 года. Японцы высадились на севере полуострова на следующий день после Перл-Харбора и в течение нескольких недель пробивались на юг через душные джунгли и густые тропические леса, обходя противника с флангов и сражаясь с превосходящими силами Великобритании, Австралии и Индии, которые были отправлены туда заблаговременно. К середине января японцы подошли к Сингапуру и в Лондоне начали понимать, что репутация острова как неприступной крепости больше основана на легендах, чем на реальной ситуации. Не последним из недостатков Сингапура были тяжелые военно-морские орудия, установленные так, чтобы стрелять в сторону моря, но бесполезные против японской армии, наступавшей на Сингапур с севера по суше. В феврале, когда положение союзников ухудшилось, премьер-министр Австралии Джон Кэртин предупредил Черчилля, что его правительство будет рассматривать эвакуацию Сингапура и Малайзии как «непростительное предательство». Но военный кабинет не видел альтернативы отступлению, кроме как спасти то, что осталось от британской чести. Черчилль отдал приказ, который сводился к обороне до последней капли крови. В телеграмме генерал-лейтенанту Артуру Персивалю, главнокомандующему Малайского командования, он говорил о бессмертной славе, ожидающей защитников острова, о героической стойкости русских под Москвой и об упорной американской обороне Филиппин и Гуама.
Генерал Арчибальд Уэйвелл, верховный главнокомандующий в Тихоокеанском регионе, также выступил с краткой лекцией по истории и вопросам чести. «Я надеюсь, что вы докажете: боевой дух, на котором построена наша империя, все еще существует, – ответил Уэйвеллу Персиваль, напоминавший директора заштатной британской государственной школы. – Придет время, когда дальнейшее кровопролитие не будет иметь никакого смысла».
Восьмого февраля японские войска численностью 23 тысячи человек ворвались в Сингапур и убили несколько десятков пациентов в госпитале Александры. В боях у госпиталя британские и австралийские солдаты бросали оружие и сдавались в плен со страхом в глазах и поднятыми руками. Пятнадцатого февраля 100 тысяч солдат Великобритании и стран Содружества капитулировали. На фотографиях с места событий Персиваль держит в руке огромный «Юнион Джек» с выражением лица человека, который знает, каким будет первое предложение его некролога. «Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах», – сказал он своему помощнику перед тем, как его взяли в плен.
Фиаско в Сингапуре и большинство предшествовавших ему неудач Британии были побочным эффектом просчета, сделанного в начале войны. Уверенные в том, что французы предоставят бо́льшую часть войск для боевых действий на суше, и отчаянно пытавшиеся избежать еще одного крупного счета, выставленного по итогам войны, Черчилль, Невилл Чемберлен и другие высокопоставленные британские должностные лица в 1939 году пришли к выводу, что на этот раз британцы будут сражаться в воздухе и на море, а войну на суше оставят французам. Теперь, почти два года спустя, Франция оказалась в руках Германии, а Великобритания изо всех сил пыталась превратить несколько миллионов новобранцев в боеспособных солдат – пока что с неоднозначными результатами. За несколько дней до капитуляции Сингапура давняя подруга Черчилля Вайолет Бонэм-Картер нашла его подавленным и напуганным. «В 1915 году, – сказал премьер, – наши люди продолжали сражаться под шквальным огнем, даже когда у них оставался один-единственный снаряд. <…> Теперь они не могут противостоять пикирующим бомбардировщикам. У нас так много людей в Сингапуре, так много людей. Им следовало поступить иначе».
Три дня спустя, чувствуя себя подавленным из-за последних событий, Черчилль передал свои обязанности капитану Ричарду Пиму, который заведовал картографической комнатой в пристройке на Даунинг-стрит. Список поводов для недовольства, озвученных премьер-министром в то утро, был довольно длинным: несправедливая критика прессы, нетерпение британского народа, хотя летом 1940 года Черчилль предупреждал, что страну ждут долгие месяцы крови, пота, слез и тяжелого труда. Затем шло «отсутствие настоящего боевого духа» в армиях Британии и стран Содружества и – самая острая для него проблема – мятежные настроения в Парламенте. Тридцать первого января Черчилль легко получил вотум доверия в Палате общин, но победа была не такой впечатляющей, как ожидалось. Голосование было задумано не как угроза расправы, а скорее как предупредительный выстрел. В стране росло ощущение, что военные действия утратили осмысленность и лишились цели. В течение последних двух с половиной лет одна и та же группа министров следовала одним и тем же курсом и получала один и тот же результат. Даже Королевский военно-морской флот, гордость нации, был обессилен. В разгар сингапурского фиаско три немецких крейсера – «Шарнхорст», «Гнейзенау» и «Принц Ойген» – выскользнули из брестской гавани и средь бела дня прошли по Ла-Маншу под носом у Королевского флота.
По мере того как новости из Сингапура ухудшались, разговоры о «новых людях с новыми идеями» звучали все чаще. Новым человеком, который привлек к Черчиллю больше всего внимания, был сэр Стаффорд Криппс, до недавнего времени бывший послом Великобритании в Советском Союзе. Он был британским Вудро Вильсоном, но еще более надменным и лицемерным. Как заметил историк Ангус Колдер, в определенном смысле в Криппсе была отражена ностальгия по последнему из великих викторианских реформаторов: «Он был набожным англиканцем и отпрыском благородной семьи, несшим тяжкое бремя государственной службы». С другой стороны, Криппс был воплощением завтрашнего дня: послевоенной Британии, Национальной службы здравоохранения, национализированных отраслей промышленности и эгалитарного социалистического будущего, которого жаждала британская общественность в 1942 году. Чем выше всходила звезда Криппса, тем больше Черчилль выглядел пережитком прошлого. Британцы из рабочего класса мирились с допотопными идеями премьер-министра в 1940 году, потому что он вдохновлял их, заставлял чувствовать себя храбрыми и благородными, а также потому, что ему не было очевидной альтернативы. Теперь, когда на сцену вышел Криппс, она появилась. Чувствуя опасность, Черчилль в феврале спрятал подальше свою неприязнь к социалистическим идеям Криппса, его антиимпериалистическому ханжеству и – что, возможно, было самым тяжелым для премьер-министра – к его вегетарианству. Черчилль предложил своему сопернику место в военном кабинете. Криппс наверняка понимал, что ему преподносят чашу с ядом. Как член кабинета министров, он брал на себя часть вины, когда что-то шло не так, и не получал никаких почестей, когда дела шли хорошо. Однако, будучи уверенным, что Черчилль рано или поздно совершит роковую ошибку, Криппс решил терпеть удары судьбы в ожидании часа, когда она предоставит ему шанс.
Рузвельт также создавал трудности для премьер-министра. В конце февраля Сталин снова потребовал от Великобритании признать претензии Советского Союза на страны Балтии. Общественное мнение в США было однозначно против одобрения этих притязаний. Черчилль был более сговорчивым, так как Советский Союз был популярен среди британцев. Поразмыслив, он решил снять запрет на обсуждение пограничных вопросов до окончания войны и признать советские претензии на Прибалтику. Но, опасаясь, что это решение приведет к тому, что его обвинят в заискивании перед Сталиным, он попытался использовать неофициальную поддержку президента США в качестве прикрытия. В телеграмме Рузвельту от 7 марта он написал: «Возрастающая серьезность ситуации заставила меня почувствовать, что принципы Атлантической хартии [которая запрещала обсуждать пограничные вопросы до конца войны] не должны истолковываться как непризнание за СССР территорий, которые она оккупировала, когда на нее напала Германия. Поэтому я надеюсь, что вы сможете предоставить нам свободу действий для подписания договора».
Ответ Рузвельта был продиктован новыми данными разведки. Тесные отношения Соединенных Штатов с Великобританией заставили Советы не доверять Америке. Двенадцатого марта, через пять дней после телеграммы Черчилля, Рузвельт вызвал в Вашингтон советского посла Максима Литвинова и сделал то, что историк Гэбриэль Городецкий назвал «переломным моментом в отношениях с Россией». Президент сказал Литвинову, что отныне они должны обсуждать вопросы о границах напрямую, поскольку «вести дела с англичанами сложно». Он также написал Черчиллю необычно резкое письмо. «Я знаю, вы не будете возражать, если я откровенно скажу вам то, что думаю. Я считаю, что справлюсь со Сталиным лучше, чем ваше министерство иностранных дел или мой Государственный департамент, – начал он. – Сталин ненавидит всю вашу верхушку. Я ему нравлюсь больше и надеюсь, что так будет и впредь». Время от времени защитные механизмы президента отключались и ненадолго появлялся настоящий Рузвельт.
Весной, когда европейские столицы гудели от слухов о новом немецком наступлении, Рузвельт смягчил свою позицию по границам. Он сказал, что не будет возражать, если британское правительство подпишет секретное соглашение с Россией, при условии, что англичане не будут ставить его в известность. Однако к тому времени, когда Рузвельт высказал это предложение, Сталин потерял интерес к пограничному вопросу, что могло произойти по двум причинам. Первая: с приближением нового нападения Германии он не хотел портить отношения со своими западными союзниками. Вторая: он решил изучить возможность разрядки отношений с Гитлером. Такое уже случалось в истории советско-германских отношений. В 1917 году Ленин и Троцкий заключили соглашение с армиями кайзера, а в 1939 году Сталин и Гитлер подписали договор о ненападении. Так почему бы не попробовать в третий раз?
К концу марта появились основания полагать, что Сталин и сам задается этим вопросом.