Черчилль и Рузвельт симпатизировали друг другу и легко находили общий язык. Американский лидер скрывал свою непростую натуру за завесой непреодолимого обаяния, а британский премьер, осознавая важность дружбы с президентом, взял на себя роль Санчо Пансы при Дон Кихоте – Рузвельте. Вечером, после коктейлей, премьер-министр иногда возил Рузвельта от гостиной до лифта. В дни, последовавшие за нападением на Перл-Харбор, общественные выступления в поддержку стратегии «Япония – прежде всего» ненадолго обострили англо-американские отношения. Даже изоляционисты требовали мести. Но Рузвельт остался верен обещанию, данному Соединенными Штатами Британии прошлой весной: если Америка вступит в войну, то будет вести сдерживающую борьбу в Тихом океане, пока Германия, более опасный противник, не будет побеждена.
Прибыв в Белый дом, Черчилль предложил поправку к стратегии «Германия – прежде всего»: оставить Германию в качестве главного врага, но переместить поле битвы из Европы, где англо-американские силы могут легко попасть в ловушку еще одной долгой кровавой войны, в Северную Африку. Там имелось пространство для маневра, что уменьшало вероятность тяжелых потерь, а у немцев в этом регионе было всего несколько танковых дивизий и слабый союзник – Италия. Рузвельта заинтриговала и даже очаровала идея Черчилля. А вот Генри Стимсона и Джорджа Маршалла – нет. Ни один из них не видел особой ценности в отправке сотен тысяч солдат в Северную Африку. Они считали, что эту войну можно выиграть только в Европе, и поделились своим мнением с президентом. На следующий вечер премьер-министр счел, что энтузиазма у Рузвельта поубавилось, но это было только начало англо-американской дискуссии о стратегии, а Черчилль умел убеждать.
В канун Рождества Черчилль и Рузвельт на несколько часов отвлеклись от мыслей о войне и приняли участие в празднике на лужайке Белого дома. На следующий день вашингтонские газеты объяснили большое стечение народа у Белого дома (оцениваемое в двадцать тысяч человек) необычно теплой погодой. Но этому также способствовали чувства страха и одиночества. Пятью днями ранее срок военной службы по призыву увеличили – до конца войны плюс еще шесть месяцев. В то время даже сыновья президента отправились в тренировочные лагеря. За несколько дней до Рождества Элеонора Рузвельт, разговаривая со своим молодым другом Джозефом Лэшем[194], внезапно сорвалась и расплакалась. Лэш подумал, что миссис Рузвельт расстроена какими-то трудностями, связанными с ее работой в Управлении гражданской обороны, но дело оказалось совсем не в этом. Она и президент только что попрощались со своими верными долгу сыновьями Джеймсом и Эллиотом. Конечно, они должны были пойти на службу. Первая леди сказала, что ей было крайне тяжело смотреть на то, как ее дети уходят, возможно, навсегда. Если исходить только из закона средних чисел, шансов на возвращение обоих её мальчиков не было, – понял Лэш[195].
Когда последние лучи солнца погасли за холмами Вирджинии, президент вышел на балкон, нажал кнопку – и лужайку Белого дома озарили белые вспышки. Речь Рузвельта была краткой. «Наше самое сильное оружие в этой войне – это уверенность в человеческом достоинстве и братской любви людей, празднующих Рождество», – сказал он собравшимся у ворот Белого дома. Когда президент дал слово Черчиллю, представив его как своего «старого и хорошего друга», воздух уже стал прохладным, а в небе повис полумесяц.
«Я встречаю этот праздник и торжество – начал премьер-министр, – вдали от родной земли и семьи. Однако я покривил бы душой, сказав, что чувствую себя далеко от дома. <…> Здесь, в эпицентре войны, которая гремит по всем землям и морям, подкрадываясь к нашим сердцам и домам, здесь, среди всего этого переполоха, сегодня вечером каждый дом наполнен душевным покоем. <…> Итак, сегодня, только на одну ночь, каждый дом… должен стать ярко освещенным островком счастья и мира».
Выступая на следующий день в Конгрессе, Черчилль продемонстрировал свою способность даже в гневе проявлять красноречие: «Кто мы, по их мнению? Возможно, они не осознают, что мы будем биться против них, пока не преподадим урок, который они и весь мир запомнят навсегда».
Было бы преувеличением сказать, что Джорджа Маршалла в Вашингтоне 1940-х годов почитали как божество, – но лишь небольшим преувеличением. Ростом шесть футов[196], крепкого телосложения, с рыжеватыми волосами, суровыми чертами лица и кобальтово-голубыми глазами, Маршалл получал от газет той эпохи эпитеты «устрашающий», «недоступный» и «величественный». Но чаще всего описания генерал характеризовался словом «властный». Джеральд Джонсон, сотрудник военного министерства, однажды заметил, что «увидев Маршалла в гражданской одежде, не всякий газетчик сможет его узнать, но даже мальчишка поймет, что перед ним Законная Власть». Даже президент, который обычно обращался к подчиненным по именам, сделал исключение для Маршалла. Однажды он назвал его Джорджем, после чего встретился с возмущенным взглядом «Законной Власти». Впоследствии Рузвельт имел обыкновение обращаться к нему «генерал Маршалл». Конференция «Аркадия» повысила статус генерала до международного. Каждое утро во время конференции Маршалл с руководителем военно-морскими операциями адмиралом Гарольдом Старком и генералом Генри «Хэпом» Арнольдом из ВВС США подходили к зданию Федерального резерва, к северу от Фогги-Боттом[197]. Там они встречались со своими британскими визави: адмиралом Дадли Паундом, главным маршалом авиации сэром Чарльзом Порталом и фельдмаршалом сэром Джоном Диллом. Официально Маршалл должен был отстаивать американскую точку зрения, но после первой встречи ему стало ясно, что прежде всего нужно добиться единства внутри англо-американской коалиции. У сторон все еще имелись серьезные разногласия по поводу того, как и где вести войну, а также сомнения в военной компетентности друг друга.
Во время Великой войны[198] цвет Британской империи увяз в грязи северо-западной Франции и Фландрии и был отправлен на убой – другого слова тут не найти. В той войне погиб почти миллион солдат Британии и Британского Содружества, и во всех концах империи раздавались крики: «Никогда больше!» Периферийная стратегия, которую Британия начала использовать после Дюнкерка, была военизированной версией принципа «Никогда больше!». Использование флота и авиации, стремительные налеты на Европейский континент, сухопутные кампании в периферийных регионах, таких как Ближний Восток и Италия, – все это в теории должно было настолько ослабить Германию, что кульминация – война в Европе – стала бы легкой прогулкой. Американский план был более дерзким. Еще в начале осени 1941 года Рузвельт попросил командующих армией и флотом подсчитать, какие ресурсы понадобятся Соединенным Штатам, чтобы победить потенциальных врагов. Это было частью новой стратегической программы. Планировщики ответили на этот вопрос, а затем решили выяснить то, о чем Рузвельт не спрашивал: какие силы потребуются, чтобы победить Германию в Европе в полевых условиях? Майор Альберт Ведемейер, высокопоставленный американский аналитик, подсчитал, что для кампании такого масштаба потребуется 215 дивизий, то есть 9 миллионов человек, включая войска поддержки. И эта армия должна располагать отличной бронетехникой.
Фельдмаршал Дилл выразил британский взгляд на план Ведемейера в нескольких лаконичных предложениях: американцы «не имеют, повторяю, не имеют ни малейшего представления о том, что такое война, а их вооруженные силы настолько не готовы к войне, что это даже сложно представить». Не только Дилл считал, что неопытные американцы мало что знают о реальной войне и не имеют необходимого опыта. «Обладающие сомнительными качествами» и «бесполезные в рамках текущих задач» – вот что говорили британцы об американских солдатах. В то же время американский взгляд на британских солдат можно было описать одним словом: «Дюнкерк». В обеих оценках была доля правды. Во время встречи 26 декабря в здании Федерального резерва Маршалл предложил решение. «Я убежден, что нам нужен человек, который будет лично командовать всем театром военных действий: наземным, воздушным и морским, – сказал он. – Простого сотрудничества недостаточно». Во время Великой войны французы, британцы и бельгийцы (а затем и американцы) проводили собственные кампании, и в течение четырех лет отвоеванные союзниками территории измерялись отдельными километрами, а количество смертей – сотнями тысяч. Только в 1918 году, когда маршал Фердинанд Фош стал верховным главнокомандующим союзными войсками, победа была наконец достигнута.
В тот же день Маршалл вызвал одного из своих подчиненных, бригадного генерала по имени Дуайт Эйзенхауэр, и дал ему строгий приказ: написать настолько убедительное обращение, чтобы оно положило конец возражениям против единого командования. Эйзенхауэр на тот момент ещё не стал тем Эйзенхауэром, которого мы знаем. Он все еще был Айком с улыбкой такой же широкой, как небо Канзаса, под которым он вырос, немного стеснявшимся из-за отсутствия боевого опыта и полным забавных историй о Дугласе Макартуре[199], у которого он «изучал драму» на Филиппинах. Как бы то ни было, Эйзенхауэр все схватывал на лету, и утром 27 декабря военный министр Стимсон и Рузвельт одобрили составленный им документ. Британцы медлили с принятием решения, но к концу конференции Черчилль дал добро. Кульминационным событием «Аркадии» стало подписание Декларации Объединенных Наций[200]. Основным автором был Рузвельт, а название придумал Черчилль[201]. Первоочередная цель документа заключалась в том, чтобы распространить обязательства, взятые на себя Британией и Америкой, на более широкий круг государств.
Вечером 1 января 1942 года хартию подписали США, Великобритания, Советский Союз и Китай. На следующий день еще 23 страны[202] обязались «защищать жизнь, свободу, независимость и свободу совести», отказаться от сепаратного мира и использовать все доступные ресурсы для победы над странами «оси». В декларации не упоминалось о международном миротворчестве, но это стало ее наследием. Семидесяти пяти лет мира, каким бы хрупким он ни был, могло и не случиться.
6
Худшее из времен
Битва за Москву стала первым серьезным поражением Германии. Группа армий «Центр» прибыла к столице сплоченным подразделением, в котором различные составляющие были объединены в единую мощную ударную силу. Но к 10 декабря, четвертому дню советского контрнаступления, ударные силы разделились на десятки отдельных групп, которые сражались изолированно друг от друга – обмороженные, страдавшие от дизентерии и упившиеся шнапсом. В тот день, когда температура упала ниже 30 °C, многие умирали, просто справляя нужду на открытом воздухе.
Из 100 тысяч случаев обморожения, зафиксированных в группе армий «Центр», 14 357 – что сопоставимо с численностью немецкой дивизии – были классифицированы как серьезные. Пациенту при такой степени поражения требовалась одна или несколько ампутаций. 62 тысячи случаев были отнесены к категории умеренных: пострадавший был полностью выведен из строя, но ампутация не требовалась. Солдаты, не попавшие в эти категории, считались годными к возвращению на службу в течение десяти дней.
Немецкий офицерский корпус перенес ампутацию иного рода. Тридцать пять командиров корпусов и дивизий с позором отправились домой. Гитлер за время войны допустил много серьезных стратегических ошибок, но, оглядываясь назад, можно сказать, что приказ оставаться на позициях, который он издал во время отступления под Москвой, к ним не относится. «Любая попытка уйти с позиций… без топлива или исправных транспортных средств, отступление по снежным полям со скоростью, не превышавшей трех-четырех миль в день, привели бы к тому, что вся немецкая армия оказалась бы разорвана на куски, – говорит историк Алан Кларк. – Лучше было выстоять и принять бой, опираясь на врожденную выдержку и дисциплину немецкого солдата».
Поражение Германии имело еще одно важное последствие. Оно придало Сталину уверенности в себе. На встрече 5 января он поделился своим смелым планом на 1942 год с Жуковым, Тимошенко и несколькими другими генералами и членами Политбюро. «Немцы в растерянности, – сказал Сталин. – Они плохо подготовились к зиме». Он добавил: «Наша задача… не дать немцам… передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны…»[203]. Свою речь он завершил словами: «Пришло время для наступления по всем фронтам!»
Несмотря на все различия, у Гитлера и Сталина была одна общая черта: оба переоценивали свои военные таланты. В будущем, после нескольких поражений, Сталин, в отличие от Гитлера, осознает свои ошибки и начнет прислушиваться к мнению профессиональных военных. Но в начале 1942 года до этого было еще далеко. План, который он изложил 5 января, игнорировал серьезные потери, которые Красная армия понесла под Москвой, а также тяжелое состояние выживших и все еще сохранявшееся превосходство Германии в плане вооружения. Грандиозный план Сталина предполагалось реализовывать поэтапно на тысячах миль заснеженного фронта. После освобождения Ленинграда одно советское подразделение должно было окружить обескровленную группу армий «Центр» и уничтожить ее, а второе – атаковать немецкие позиции на территории Украины. В тот же день в личной беседе со Сталиным Жуков предупредил его, что Красная армия слишком слаба, чтобы перейти в общее наступление в разгар зимы. Оборона Москвы оставила армию без бронетехники, артиллерии, авиации и боеприпасов. Жуков настаивал на единственной цели: уничтожении группы армий «Центр». Это было самое мощное звено немецкой военной машины. Маршал Борис Шапошников, начальник Генерального штаба Красной армии, согласился с Жуковым, но сформулировал мысль об уровне готовности иначе. Он сказал, что России «все еще необходимо усваивать уроки нынешней войны. Ее исход решится не здесь и не сегодня. <…> До переломного момента еще далеко».
Воодушевленная Красная армия 10 января перешла в наступление по всему фронту, растянувшемуся на тысячи миль. Задачами советских войск были освобождение Ленинграда и Украины, а также окончательный разгром группы армий «Центр». Поначалу результаты обнадеживали, но затем к боевым действиям подключились немецкие войска из Норвегии, Бельгии, Франции и других регионов рейха, и контрнаступление замедлилось. В феврале, когда Сталин объявил, что Германия потеряла преимущество, жители Ленинграда массово умирали от голода, а сильные снегопады и твердая, как сталь, промерзшая земля не позволяли российским частям создать хоть какую-то систему оборонительных сооружений. Сражавшимися там людьми двигало уже не чувство долга или мысли о победе, чести, родной земле или славе. Они мечтали об элементарном убежище, в котором можно поспать, или о куске лошадиного мяса десятидневной давности.
В Крыму, где погода была более мягкой, бои не утихали всю зиму и весну. В древнем портовом городе Феодосия, через который «Черная смерть» проникла в Европу из Азии в 1347 году, боевые действия продолжались несколько месяцев. Сначала немцы захватили город, затем Красная армия отбила его, после чего немцы захватили его снова. К марту дороги вокруг Феодосии были завалены мертвецами, на лицах которых застыло выражение потрясения от внезапно настигшей их смерти. «Раньше мы говорили, что тот, кто пережил зиму, проживет еще долго», – сказал один молодой русский солдат. Но после того как немцы захватили город во второй раз, он потерял всякую надежду. «Я готов к смерти, какой бы она ни была», – писал он в письме домой. На Керченском полуострове, самой восточной оконечности Крыма, боевые действия продолжались до лета и их трагическое завершение стало побочным эффектом одной из тех бюрократических склок, которые приводят к многочисленным жертвам в ходе любой войны. Весной 1942 года недовольный Сталин сказал представителю Ставки Верховного Главнокомандования на Крымском фронте армейскому комиссару 1-го ранга Льву Мехлису, что тот «определенно обделался» как руководитель. Уязвленный упреком, Мехлис – политический аппаратчик, а не профессиональный военный – издал приказ, запрещавший использовать окопы. В день прибытия немцев на полуостров военный корреспондент и писатель Константин Симонов не видел ни Мехлиса, ни других советских командиров. Там были только солдаты, в основном грузины, которые, подобно британцам на Сомме[204], массово гибли, маршируя навстречу немецким орудиям через ровное открытое поле под палящим солнцем.