Последний этап Битвы за Москву начался восемь дней спустя[165]. Командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок приказал 3-й и 4-й танковым армиям атаковать Москву с севера; генерал Хайнц Гудериан должен был напасть на столицу с юга. Затем эти две силы соединились бы в Ногинске, городе в 20 милях к востоку от Москвы, чтобы двинуться на столицу. Однако к середине ноября резко участившиеся случаи обморожения начали выкашивать боевые подразделения немцев и к Новому году грозили достигнуть 100 тысяч, что было сравнимо с боевыми потерями[166]. Сильный холод вывел из строя множество немецких танков, грузовиков и железнодорожных составов, а русские дороги еще больше затрудняли передвижение людей и техники[167].
И, наконец, сам немецкий солдат. Происходившее в Польше, Норвегии и Франции, казалось, подтверждало старую точку зрения о том, что сражения в конце концов выигрываются именно за счет личных качеств солдата. Но к ноябрю 1941 года немецкий солдат сражался на Восточном фронте почти шесть месяцев[168], уже при температурах, достигавших десяти или двадцати градусов мороза, часто без перчаток, шарфа, теплой куртки и другой зимней одежды. Гитлер считал, что к началу осени выиграет войну на Востоке, поэтому не был готов к зимней кампании.
Поначалу казалось, что эти трудности не имеют значения. Замерзшие лесные тропы и покрытые льдом болота к северу от города позволяли группе армий фон Бока уверенно продвигаться вперед. В последние недели ноября немецкие войска двинулись на юг к Москве, захватывая по пути один стратегический пункт за другим: Клин в 50 милях к северу от столицы, Солнечногорск – в 45 милях и Ленинградское шоссе – в 27 милях от Москвы. К 27 ноября немецкие войска вышли к каналу Москва – Волга и после нескольких дней ожесточенных, часто рукопашных боев были вынуждены отступить. В течение нескольких дней СССР отвоевал Красную Поляну и остановил продвижение генерала Гудериана с юга – второе направление атаки, который, как предполагалось, должен был заставить Москву подчиниться. В начале декабря фон Бок сверился со своими картами и пришел к выводу, что шанс для стратегического успеха упущен. Москва останется русской до весны 1942 года.
Следующие несколько дней прошли в относительной тишине. Утром 5 декабря немецкие солдаты проснулись от свиста ракет «Катюш». Жуков приказал четырем армиям атаковать[169], и утром 6 декабря десятки тысяч сибиряков, узбеков и казахов хлынули из лесов вокруг столицы в утепленных белых камуфляжных костюмах и набросились на измученного, растерянного врага. Русская контратака, отбросившая немцев на сотни миль назад вдоль нескольких участков фронта, была бы самой громкой историей 1941 года, если бы следующим днем не было 7 декабря.
5
Один день в декабре
Вечером 6 декабря 1941 года американцы, как и в любой другой субботний вечер, слушали радио. На Си-би-эс передавали «Таверну Даффи», любимое радиошоу мужской части слушателей, на «Мьючуал» играла группа Томми Дорси, популярная среди женщин. В эфире было много новостей о войне. Несколькими часами ранее Красная армия начала контрнаступление под Москвой[170], а международная пресса была взбудоражена слухами о нападении Японии на Таиланд[171].
Тем не менее большинству американцев война казалась далекой, особенно в субботу вечером, когда на Эн-би-си молодой Фрэнк Синатра, новый серцеед, пел «Nancy (with the Laughing Face)[172]», а на «Мьючуал» выступал свинг-бенд Бенни Гудмена. Французский журналист, приехавший в США летом 1940 года, писал, что Америка «буквально опьянена пацифизмом». Год спустя мало что изменилось.
У среднестатистического американца имелось множество причин для пацифизма, но главной из них была память об участии страны в Первой мировой войне. За своих 116708 погибших Соединенные Штаты накопили около 10 миллиардов долларов всё ещё не погашенного к тому времени европейского долга и не получили почти ничего больше. Кроме того, у миллионов граждан США имелись личные причины придерживаться политики изоляционизма: у американцев ирландского и немецкого происхождения – историческая вражда с Великобританией, а у изоляционистов всех национальностей – убеждение, что единственная страна, за которую должен сражаться американец, – это его собственная.
Эти настроения отразились на результатах опросов общественного мнения, проведенных в конце лета и осенью 1941 года. По завершении Атлантической конференции в августе популярность Рузвельта взлетела до 73 %, но позиция невмешательства все равно набрала на один процент больше. Два других опроса, проведенные в конце лета и начале осени 1941 года, также показали, что американцы против участия в войне. Общественность высказалась против того, чтобы призывники проходили службу за пределами Западного полушария, и без энтузиазма поддержала пункт, предлагавший увеличить срок службы с 12 до 18 месяцев.
Предложение разрешить американским войскам служить за пределами Северной и Южной Америки одобрили всего 27 % проголосовавших. За проект закона об увеличении срока службы по призыву проголосовало 50 % граждан. Против высказалось 45 %, и эти люди тоже представляли собой значительную долю населения, и с их мнением нужно было считаться. Среди них были изоляционисты, пацифисты, религиозные лидеры и значительная часть политической элиты. Закон об увеличении срока службы Палата представителей приняла с перевесом в один голос. Солдаты, чью жизнь этот закон перевернул с ног на голову, выражали протест, покрывая стены казарм и туалетов новым остроумным граффити OHIO: Over the Hill in October («За холм – в октябре»), имея в виду месяц, когда заканчивался годичный срок.
К началу сентября 1941 года Рузвельт, Гопкинс и другие ведущие деятели из администрации считали, что флот и авиация США готовы вступить в бой. Однако президент и его помощники не были уверены, что общественность поддержит отправку американских солдат на войну. Рузвельт старался не слишком перечить общественному мнению, и в конце лета 1941 года его политические инстинкты подсказывали, что только вероломное нападение на США заставит американцев единодушно изменить свое мнение. Четвертого сентября в дело вмешались боги войны, совершив провокацию. В то утро американский эскадренный миноносец «Грир» и немецкая подводная лодка обменялись выстрелами у берегов Исландии. Инцидент спровоцировал «Грир». Когда британский самолет-разведчик, круживший над кораблем, сообщил о присутствии подводной лодки, экипаж эсминца решил бросить немцам вызов. В водах одного из самых суровых морей мира началась двухчасовая игра в кошки-мышки. Затем, в последний раз уклонившись от глубинных бомб, сброшенных с американского эсминца, подводная лодка исчезла в диких широтах Северной Атлантики.
Обращение Рузвельта к нации 11 сентября было построено вокруг событий, произошедших с эсминцем ВМС США. Правда, в версии, изложенной президентом, не упоминались ни британский самолет, ни попытки потопить подводную лодку с помощью глубинных бомб. «Это пиратство с юридической и моральной точек зрения, – заявил президент перед несколькими миллионами радиослушателей. – Мы не искали войны с Гитлером. Как не ищем ее сейчас. Но… когда вы видите гремучую змею, готовую атаковать, вы не ждете, пока она нанесет удар, а сразу давите ее». Хотя очередной опрос показал, что обращение Рузвельта было воспринято хорошо, многие не изменили своего мнения. Как заметил биограф Рузвельта Джеймс Макгрегор Бернс, в то время единственный вопрос, на который люди почти всегда отвечали одинаково, звучал так: считаете ли вы, что Соединенным Штатам следует вступить в войну? «Тогда люди отказались от действий?», – говорил Бернс.
В речи, произнесенной в День военно-морского флота 27 октября, Рузвельт снова попытался повлиять на общественное мнение, на этот раз более изощренным способом. Главной темой стал еще один инцидент на море. Одиннадцатью днями ранее[173] американский эскадренный миноносец «Кирни» был атакован немецкой подводной лодкой у берегов Исландии. На этот раз не обошлось без жертв: 11 моряков погибли. «Мы не хотели воевать, но война началась», – заявил Рузвельт перед миллионной радиоаудиторией. Оставшуюся часть его выступления можно охарактеризовать одним словом – сюрреализм. Рузвельт сообщил слушателям, что в его распоряжении оказались два секретных нацистских документа. Одним из них был немецкий план по преобразованию Южной и Центральной Америки в пять вассальных государств. Другой представлял собой план Гитлера по уничтожению всех религий. На следующий день после выступления Черчилль телеграфировал Рузвельту: «Глубоко тронут вашей замечательной речью». Реакция американской общественности на выступление была сдержанной. Возможно, многие поняли, что никаких секретных нацистских документов не существовало[174]. Слова Рузвельта о том, что он готов на все, чтобы победить Гитлера, не были пустой болтовней.
Три дня спустя общественное мнение о войне снова подверглось испытанию, на этот раз беспрецедентно провокационным образом. Немецкая подводная лодка торпедировала «Рубен Джеймс[175]» в Северной Атлантике, в результате чего погибли 115 членов команды. По мере того как новости о нападении распространялись по стране, люди все больше выражали скорбь и возмущение, но призывы к отмщению все еще звучали приглушенно. «Даже при всех своих ораторских способностях президент не смог разжечь гнев нации», – писал драматург и помощник Рузвельта Роберт Шервуд в послевоенных воспоминаниях. К середине ноября 1941 года Рузвельт был «практически не в силах» повлиять на общественное мнение. «Он сказал все… что можно было сказать на эту тему, – писал Шервуд. – У него не осталось трюков. Шляпа, из которой он вытащил столько кроликов, была пуста. Президент Соединенных Штатов стал заложником обстоятельств, которые [будут] складываться не по его воле… а под влиянием непредсказуемых решений его врагов».
Шервуд также был озадачен спокойствием американской общественности. После полутора лет резкой антинемецкой пропаганды она была готова подставить другую щеку, несмотря на такое серьезное событие, как инцидент с «Рубеном Джеймсом». Тогда как отреагируют американцы, если Япония, которую американская пресса критиковала не так беспощадно, атакует крупную британскую военно-морскую базу в Сингапуре или вторгнется в Австралию? «Готова ли страна пролить кровь своих граждан, чтобы защитить уголки мира, о которых большинство из них никогда не слышало?» – размышлял Шервуд. Готовы ли американцы умереть, защищая форпосты Британской империи? В начале ноября, когда политика невмешательства все еще уверенно набирала 63 % голосов, председатель изоляционистского Первого комитета Америки призвал Рузвельта обратиться к Конгрессу с просьбой об отказе от войны. Зная, что проиграет, президент отказался.
«Доброе утро, командир! Гонолулу[176] спит!»
«Откуда вы знаете?» – спросил капитан Мицуо Футида у молодого офицера, сидевшего за столом напротив него. Было около 3 часов утра 7 декабря 1941 года, и восходящее солнце раскрашивало море яркими бликами. На нижней палубе «Акаги», одного из шести ударных авианосцев в составе оперативной группы, готовившей к атаке на Перл-Харбор, ремонтная бригада осматривала быстрые, но ненадежные истребители «Зеро». Верхняя палуба пустовала – только случайный пилот вышел покурить после инструктажа, и Футида лихорадочно расхаживал взад и вперед на утреннем ветру. В наше время многие японцы удивляются, узнав о его послевоенной жизни в качестве христианского проповедника. В национальной памяти Футида остался долговязым летчиком с суровым лицом, который руководил ударом по Перл-Харбору. В то утро, чуть позже 7:40, самолет Футиды показался в небе над американской базой. За ним следовала ударная группа из 360 самолетов[177], растянувшаяся на почти две мили. В мягком утреннем свете гавань и ее окрестности выглядели безмятежно: аккуратные ряды бараков и самолетов; белое шоссе, мягко петляющее через холмы; линкоры, аккуратно стоявшие парами у причалов; группа молодых моряков в футболках, перебрасывающихся бейсбольным мячом. Когда один из моряков посмотрел наверх и увидел самолеты, он подумал, что это учения, и вернулся к игре.
Спустя несколько мгновений в небе показалась еще одна большая группа из 167 самолетов[178]. Дежурные радисты предположили, что эти самолеты прикреплены к группе B-17[179], которая должна была прибыть в Хикэм Филд[180] этим утром. В 7:49 утра Футида в последний раз оглядел гавань, потянулся к микрофону своего самолета и крикнул: «Все эскадрильи, в атаку!» Несколько мгновений спустя Гонолулу проснулся от звука взрывающихся кораблей.
Накануне вечером, около 21:00, Рузвельт и Гопкинс разговаривали в кабинете президента, когда молодой офицер ВМС США принес расшифрованное послание из Токио, адресованное японскому послу Китисабуро Номуре. Сообщение состояло из тринадцати частей, четырнадцатую пока не расшифровали. Но Рузвельт и так все понял. «Это война», – сказал он, передавая расшифровку Гопкинсу. Тот просмотрел ее и сказал, что согласен. Первым порывом президента было вызвать к себе адмирала Гарольда Старка, но он передумал. Отъезд руководителя военно-морскими операциями США из переполненного вашингтонского театра в субботу вечером обязательно вызовет вопросы и опасения. Сегодня вечером у Америки будет последняя возможность мирно послушать Гленна Миллера, Томми Дорси и новый выпуск «Фиббер Макги и Молли[181]».