Формально план «Блау» был продолжением операции «Барбаросса», но на самом деле он больше походил на ее энергичного младшего брата. Немцы были готовы к новому бою, но даже с учетом усиления десятью венгерскими, шестью итальянскими и пятью румынскими дивизиями новому плану не хватало мощи, которой отличался «Барбаросса». Гитлер знал об этом, но был убежден в превосходстве немецкого солдата и верил, что особые силы, которыми его наделили боги войны, приведут Германию к победе. Новая южная стратегия была обнародована в мае как серия упреждающих ударов. Девятнадцатого мая немецкие войска захватили Керченский полуостров в Крыму, загнав в море три советские армии. Спустя девять дней немцы захватили Харьков, ключевой железнодорожный узел на юге Украины. В особо напряженный момент битвы за Харьков генерала Фридриха Паулюса, нового командующего 6-й немецкой армией, имя которого навсегда будет связано со Сталинградом, начали терзать сомнения, и он попросил разрешения отдать приказ об отступлении. Бок отказался, и на следующий день атака 1-й танковой армии вернула преимущество немцам, а тревоги Паулюса были забыты.
Несколько недель спустя произошел еще один показательный случай, на этот раз со Сталиным. Один из русских солдат нашел копию плана «Блау» у мертвого немецкого летчика. Но Сталин, увидев только то, что хотел видеть, как это было и в июне 1941 года, расценил этот документ как намеренную дезинформацию. Утром 28 июня 1 370 287 немецких солдат в сопровождении 2035 самолетов и 1934 танков начали марш на восток.
По мере того как немцы углублялись в открытую степь, деревни становились для них чем-то вроде походной столовой. Репа, лук, утки, куры и гуси пользовались особенной популярностью, но после боя голодные солдаты ели все, что угодно. Июньским днем Клеменс Подевильс, немецкий военный корреспондент, прикрепленный к 6-й армии, наткнулся на подразделение, которое сорвало продуктовый куш. «Черные фигуры прыгали с танков на землю, – рассказывал он. – Стремительно проводили великое истребление, и птиц с окровавленными шеями и яростно хлопающими крыльями несли к машинам. Мужчины запрыгивали обратно, гусеницы танков взрывали землю, и машины продолжали движение».
В первые дни «Блау», когда боевой дух немцев был высок, война для них частично обрела мрачное очарование, утраченное под Москвой. «Насколько хватает глаз, – писал один молодой офицер, – знамена плывут в искрящемся полуденном воздухе. Командиры бесстрашно стоят на танковых башнях, высоко подняв одну руку и приказывая экипажам двигаться вперед». Штабные машины, мчащиеся в пыли, запах пота загорающих в степной траве танкистов, клубы дыма от взрывов, висящие в ночном небе, как молодые луны, – все это произвело на другого молодого солдата, бывшего семинариста, такое сильное впечатление, что он написал записку с признанием в любви к своей стране. «Германия, страна отважных сердец. Ты мой дом. Мне не жалко отдать свою жизнь за тебя». Через несколько недель так и случилось.
Желая лично следить за ходом боевых действий, 16 июля Гитлер прибыл в «Вервольф», свою ставку на Украине. Расположенный в лесу недалеко от города Винницы, комплекс имел спартанскую обстановку. Он состоял из «фюрерхауса» – скромной бревенчатой хижины Гитлера – и прилегающего к ней просторного двора. В комплекс также входили двадцать гостевых домиков, бассейн, парикмахерская, чайная, баня и кинотеатр. Бетонные бункеры, заборы из колючей проволоки и собаки обеспечивали защиту от нападения. В качестве дополнительной меры предосторожности перед приготовлением еды проводили химический анализ продуктов, а прежде, чем еду подавали к столу, дегустатор пробовал блюда. Воду в «Вервольфе» ежедневно проверяли на наличие ядов, выстиранное белье просвечивали рентгеном.
Гитлер не занимал комплекс до тех пор, пока еврейское население в соседней Виннице не было переселено[215]. Боевые действия продвигались на юг от Воронежа, к Харькову и Ростову-на-Дону, и Гитлер, все больше увлекаясь своим военным гением, совершил роковую ошибку. По первоначальному замыслу, 6-я армия и 4-я танковая армия должны были нанести совместный удар по Сталинграду, а затем повернуть к югу, на Кавказ. Переосмысленный Гитлером план «Блау» предписывал двум армиям действовать независимо друг от друга: 6-й армии – в районе Сталинграда, 4-й танковой – 455 милями южнее, на Кавказе. Одним росчерком пера Гитлер превратил единую мощную ударную силу в две уязвимые.
Однако пройдут месяцы, прежде чем Кремль сможет воспользоваться этой ошибкой. Летом 1941 года патриотический пыл и любовь к родине поддерживали боевой дух неподготовленной и плохо вооруженной Красной армии. В июле 1942 года моральное истощение, страх, безнадежность и апатия были главными эмоциями во многих уголках Советского Союза. Ростов-на-Дону, через который открывалась дорога на Кавказ, был важнейшим стратегическим пунктом на тысячемильном германо-советском фронте. Двадцать третьего июля Красная армия с трудом выбралась из города. «Большинство наших командиров – трусы, – с отвращением написал молодой русский солдат. – Конечно, нам не нужно было убегать. Мы могли бы стоять на своем и сражаться. К черту отступление! Мне до смерти надоело отдавать врагам места, в которых я вырос». Эти слова были последним, что он написал.
В другом селе Ростовской области местные крестьяне пригласили русского командира разделить с ними «последнюю корку хлеба». После еды командир со стыдом ушел. «Я ел хлеб и знал, что через час мы оставим эти места, – писал он, – но ничего не сказал. Я не имел на это права».
Сталин осознавал, что моральный дух войск падает. «Они забыли приказ моей Ставки», – сказал он начальнику Генерального штаба генералу Александру Василевскому. Было утро 28 июля, и с августа прошлого года приказ, на который ссылался Сталин, служил солдатам напоминанием, что есть вещи похуже смерти. Согласно этому документу, солдат мог быть казнен за множество нарушений, но особенность приказа заключалась в его положении о семьях. Если солдат в бою снимал знаки различия и сдавался, его расстреливали, а его семью арестовывали[216]. Если солдат сдавался, попав в окружение, его предписывалось наказать «всеми средствами», а его семью лишить всех государственных пособий и снабжения. «Они забыли приказ, – повторил Сталин и добавил: – Подготовьте новый».
«Сколько у меня времени на это?» – спросил Василевский.
«Сегодня же, – ответил Сталин. – Возвращайтесь, как только приказ будет готов».
Документ, который Василевский представил в тот вечер, известен как Приказ № 227. Уже через несколько дней солдаты по всему Советскому Союзу стояли по стойке смирно на изнуряющей августовской жаре и слушали, как комиссар или армейский командир читал его положения: «Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности. <…> …Отступающие с боевой позиции без приказа свыше являются предателями Родины[217]». Паникеров и трусов предписывалось казнить. Командиров, допустивших отступление, лишали званий[218] и отправляли в штрафные батальоны. Приказ также содержал положения об обеспечении его выполнения. В армиях генерала Жукова шанс попасть под трибунал за трусость был таким же, как у немца – быть убитым русскими. В других частях снайперы занимали позицию позади наступавших войск и останавливали отступавших пулей в голову. Приказ № 227, известный как «Ни шагу назад!», не возымел какого-либо эффекта. Величайшей мобилизующей силой этим летом было то же, что подняло русский народ в 1812 году на войну с Наполеоном: неизменная любовь к вечной России, воспетая в стихотворении «Дороги Смоленщины»[219].
Анна Ахматова в еще одном популярном стихотворении 1942 года под названием «Мужество»[220] написала:
Опасаясь, что общественные настроения переменятся, Кремль представлял войну как патриотическую борьбу. Идеалы коммунизма и СССР стали реже упоминаться в обращениях. Превращение советской России обратно в Россию-матушку было лицемерием, но лицемерие было неотъемлемой частью советского государства. В 1938 году, предчувствуя неизбежность войны, Сталин приказал режиссеру Сергею Эйзенштейну снять фильм об Александре Невском – московском князе, победившем тевтонских рыцарей в XIII веке. В 1939 году, подписав с Гитлером договор о ненападении, Сталин приказал снять фильм с проката. Затем, в 1942 году, когда 6-я армия мчалась к Сталинграду, фильм снова показывали в кинотеатрах по всему Советскому Союзу.
Вероятно, Сталинград также стал причиной более снисходительного отношения советской власти к Русской православной церкви. Тем летом государство призвало на помощь еще две силы: ненависть и горе. Ко второму году войны в миллионах советских семей погиб кто-то из родственников, многие родители потеряли хотя бы одного ребенка, так что о горе люди знали не понаслышке. Что касается ненависти, то ее разжигали советские военные корреспонденты. Это была не искусственная ненависть с пропагандистских листовок, а кипящая ненависть, рожденная самой жизнью. Она возникала при виде выпотрошенных детей в канаве или изнасилованной и повешенной женщины, чья отрезанная грудь валялась в грязи. Илья Эренбург, пожалуй, самый известный из российских военных корреспондентов, писал: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. <…> Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. <…> Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. <…> Если ты убил одного немца, убей другого…»[221].
«Нет ничего веселее немецкого трупа», – писал Константин Симонов[222], автор трогательного стихотворения о войне «Жди меня». Он был менее жестким человеком, чем Эренбург, но, если речь шла о немцах, говорил на его языке: «Если дорог тебе твой дом, // <…> Сколько раз увидишь его, // Столько раз его и убей!»[223]. После войны писатель Вячеслав Кондратьев справедливо критиковал советское государство за то, что оно присвоило себе заслуги за поднятие морального духа тем летом. Этот подъем, как правильно заметил Кондратьев, был порожден любовью к Родине; но ненависть и жажда мести были сильнее этой любви.
Двадцать восьмое июля 1942 года было примечательно не только тем, что в этот день вышел приказ «Ни шагу назад!». Тогда же Сталин пригласил Черчилля в Москву на переговоры. Приглашение инициировал посол Великобритании в Москве Кларк Керр. «Пора успокоить медведя», – написал он Черчиллю в телеграмме с предложением посетить СССР. Премьер-министр колебался. На встрече наверняка будут затронуты щекотливые вопросы о затонувших конвоях и неоткрытом втором фронте, но Керр настаивал.
Две недели спустя премьер-министр смотрел через иллюминатор B-24 на гряду вулканических конусов, окружавших Тебриз – промышленный город на севере Ирана. Через час в поле зрения появилась нефтяная столица СССР – Баку. Затем B-24 резко взял западнее, а к северу лежал Сталинград. В течение следующих нескольких часов внизу виднелись только бескрайние просторы голой степи, которых не коснулась война. Генерал Арчибальд Уэйвелл развлекал своих попутчиков остроумным стихотворением о втором фронте. После того как он повторил его несколько раз, стихотворение подхватили и другие пассажиры.
По мере приближения к Москве приметы военного времени встречались все чаще. Дороги были испещрены воронками от бомб, а Кавказ завален сгоревшими танками; там и тут перевернутые штабные автомобили подставляли солнцу брюха. B-24 приземлился около 17:00 12 августа. Когда дверь самолета распахнулась, Молотов, начальник Генерального штаба РККА маршал Шапошников[224] и почетный караул стояли на взлетной полосе, ожидая встречи с премьер-министром и его спутниками. Черчиллю предоставили адъютанта – чрезвычайно высокого и великолепно выглядевшего военного, который, как считал премьер, принадлежал к княжескому роду при царском режиме. Следующие несколько часов Черчилль купался в «тоталитарной щедрости». Слуги-ветераны в белых кителях и с сияющими улыбками подавали икру, водку и редкие вина из Франции и Германии. Позже водитель Молотова отвез Черчилля в предоставленную ему резиденцию, на госдачу № 7. День был теплый, и премьер-министр хотел пустить в машину немного свежего воздуха, но, к его удивлению, открыть окно было довольно тяжело. Толщина стекла превышала два дюйма[225]. Когда Черчилль удивился этому, водитель пояснил: «Нарком [Молотов] говорит, что так безопаснее».
В тот вечер, когда Черчилль, Гарриман и Кларк Керр прибыли в Кремль, Сталин уже сидел за столом в переговорной недалеко от своего кабинета. На встрече также присутствовали Молотов и закадычный друг Сталина маршал Климент Ворошилов. У Черчилля был план относительно того, как действовать во время переговоров. Он сразу сообщит Сталину все плохие новости, а затем как бы невзначай, успокоит его известием, которое наверняка понравится Сталину. Он скажет, что вторжению в Северную Африку дан зеленый свет. У Сталина, похоже, тоже был план – вариация на тему доктора Джекила и мистера Хайда, которую Бивербрук и Гарриман испытали на себе в декабре: приятная первая встреча, мрачная и тяжелая вторая и примирение на третьей или четвертой.