Поскольку родители до сих пор не приняли моего развода, мама при каждом удобном случае старалась просветить меня на счёт личной жизни бывшего мужа. Через полгода, не дождавшись от меня реакции, она устала и сменила тактику на дрель. Родительница сверлила мне мозги тем, что я разведёнка без ребёнка с нищенской зарплатой и вообще «часики тик-так». Я закатывала глаза, как и рукава, повыше в надежде разглядеть свой мозг и осталась глуха к ее подначкам. Тогда внимание переключилось на младшую дочь, на что Вероника ехидно предлагала матери родить ещё одного ребёнка, чтобы сил не оставалось на контроль двух старших. На неё обижались, но через неделю заводили новую песню.

Жизнь за прошедший год не сильно лавировала кризисами, не смотря на паскудненькое его начало. Я обживалась в квартире, коллективе и общедомовом чате. Местами бесила людей, особенно в соседской группе: на дурацкое предложение упразднить статус уборщицы в подъезде, порекомендовала инициатору взвалить на себя этот труд. Меня лишили возможности отправлять сообщения на три месяца. В принципе, я не сильно расстроилась, ибо знала злопамятную корову в лицо и каждое утро спрашивала как скоро она вступит в должность.

Друзья, а именно Олеся оказала нереальную поддержку, прям как в парном катании на льду. Она оказалась не беременна, просто селёдка была очень вкусная, поэтому дурить мы продолжали вместе. На мое день рождения свалили на Кипр. Толик проявил чудеса толерантности и не возражал. Его принятие бабской дружбы, как мирового потрясения, было достойно аплодисментов.

Сбоку от меня кто-то экзальтированно охнул. Я оторвалась от воспоминаний и перевела взгляд на худосочную брюнетку, что залипла на картине под названием «Балерина». В этом ванильно-розовом пятне я узнавала детскую отрыжку скитлсом, но не Лебединое озеро. Решив, что все-таки современное искусство это не мое, я засобиралась домой. Последний выходной подходит к концу, а у меня дома ещё Ириска не выгуляна.

В фойе вывалилась стайка каких-то одухотворённых личностей. Она трещали о метафорическом значении произведения, синопсисе и аллюзии. Надеюсь последнее не венерическое. Уже застегнув пальто и завязав пояс, я ощутила прикосновение к плечу и вопрос:

— Алиса? Рубенская?

Я медленно обернулась, словно сапёр на бочке с порохом. Взглянула на русоволосого мужчину в очках.

— Уже год как Дальнозерова, Вась.

Спиридонов изменился. Сильно. Разительно.

И дело было не во внешности, которая сейчас была достаточно привлекательной: уложенные волосы, дорогие очки, рубашка с расстегнутым воротом и потёртые джинсы, которые выглядели круче, чем официальный костюм. Дело было… Не знаю! Взгляд. Он перестал быть робким и зашуганным, в нем читалась насмешка над всем этим миром и легкое пренебрежение. В осанке. Ханурик сейчас держался настолько статно, что я все ещё не верила своим глазам. Движения, тембр голоса, повадки. Как будто он нехило так прокачал свой скилл.

Я хлопала ресницами, как тургеневская барышня. Просто засмотрелась, не иначе. Не каждый день заморыш в человека превращается.

— Ты изменилась… — он мягко улыбается левым уголком губ, засовывает руки в карманы джинс и тоже чувствует себя странно. — Ты тоже, — я копирую его улыбку, добавив ноток благодушия. Вот и о чем с ним говорить? Зачем он меня окликнул? Так и будем стоять как два школьника за гаражами с сигаретами, затравлено озираясь?

— С выставки? — он всматривался в меня, словно не год прошёл, а лет пять. Я запоздало вспоминаю, что мои длинные волосы стали короче, прям до лопаток, привычные треники и пуховики, которые мне так нравились прошлой зимой, сменило строгое пальто и милая шерстяная беретка.

— Да… И ты?

— А у меня здесь обучение писательскому делу, — он неопределённо кивает в сторону стайки галдящих ребят с аллюзией.

— Тоже учишься?

— Эм… — он приподнимает бровь. — Правильнее будет сказать — учу.

Мои брови всколыхнули морщины на лбу и устремились к волосам.

— Слушай, давай по кофе? — зачем-то предлагает он. А я зачем-то соглашаюсь.