Кошмарный сон Раскольникова после убийства памятен каждому русскому читателю: во сне Раскольников бьет старуху по темени топором, раз и другой, изо всех сил, но старушонка только смеется. Для Друскина этот образ имел особое значение: Даниил Хармс развил его в абсурдистской повести «Старуха», написанной летом 1939 года: страшная старуха вторгается в комнату героя в коммунальной квартире, заставляет его встать на колени, а потом мучает его тем, что умирает, – или это сон? (думает герой); до самого конца повести герой пытается избавится от трупа старухи и ждет, что его схватят, – «ну кто поверит, что я не убивал старуху?»380
В своих снах Друскин и Берггольц видят себя в ситуации Раскольникова – сон вводит обоих в искушение убить старуху. Берггольц убивает в своих снах «ужасных старух». Но позиция «я» во сне Друскина иная. Старуха, сама – жертва убийцы, отвратительна: «Я знаю, ударив ее топором, я не убью ее, но она получит новую силу убить меня. Я вонзаю топор в пол и говорю – исчезни». И как читатель Достоевского и Хармса, и как субъект сталинского террора, Друскин знает, чего не надо делать: насилие недопустимо даже по отношению к убийце, и оно бесполезно – мертвая старуха получит новую силу убивать.
Рассуждая о снах гитлеровского террора, собранных Шарлотте Берадт, Рейнхарт Козеллек заметил, что мы не знаем снов энтузиастов и победителей – и они видели сны, но никто не знает, как содержание их снов соотносится с видениями тех, кто был раздавлен победителями381. В случае сталинского террора мы кое-что знаем о снах энтузиастов382. И в нашем распоряжении имеется по крайней мере один сон победителя, который непосредственно соотнесен с видениями тех, кто был им раздавлен: сон Сталина. Историю о сне Сталина можно реконструировать из дневника Елены Сергеевны Булгаковой (1893–1970), последней жены Михаила Афанасьевича Булгакова (1891–1940).
Третьего июля 1939 года Елена Булгакова записала в своем дневнике:
3 июля [1939]. Вчера утром телефонный звонок Хмелева – просит послушать пьесу. Тон повышенный, радостный, наконец опять пьеса М. А. в Театре! и так далее.
Вечером у нас Хмелев, Калишьян, Ольга. Миша читал несколько картин. Потом ужин с долгим сидением после. Разговоры о пьесе, о МХТ, о системе. Разошлись, когда уж совсем солнце вставало. Рассказ Хмелева. Сталин раз сказал ему: хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши черные усики (турбинские). Забыть не могу383.
Речь идет о пьесе «Батум», написанной для МХАТа: ее героем был молодой Сталин. Актер Николай Хмелев, хорошо известный в роли Алексея Турбина в популярной пьесе Булгакова «Дни Турбиных», должен был играть Сталина. Написав пьесу о Сталине (к 60-летнему юбилею вождя), Булгаков, по-видимому, надеялся не только обеспечить публикации своих произведений, но и получить защиту от репрессий. В дневнике Елена Булгакова регулярно фиксировала новости и слухи об арестах друзей и врагов в театральном мире. Булгаковы постоянно чувствовали себя под угрозой.
Что бы ни думал о своем предприятии сам Булгаков, Хмелев испытывал сильные эмоции. После чтения он написал жене:
Был у Булгакова – слушал пьесу о Сталине – грандиозно! Это может перевернуть все вверх дном! Я до сих пор нахожусь под впечатлением и под обаянием этого произведения.
25 августа Булгаков пьесу сдает МХАТу в законченном виде. Утверждают, что Сталина должен играть я. Поживем – увидим. Заманчиво, необычайно интересно, сложно, дьявольски трудно, очень ответственно, радостно, страшно!384
Эмоции, описанные Хмелевым – от искушения до страха, – испытывали многие, включая и Булгакова, когда речь шла о возможности интимного контакта со Сталиным. (А что могло быть интимнее, чем играть Сталина на сцене?) Неизвестно, понимал ли Хмелев символические проекции и подтексты пьесы, но употребление им слова «дьявольски» знаменательно. Как показали исследователи, образ молодого Сталина, студента духовной семинарии, был спроецирован на образ Христа (первоначально пьеса называлась «Пастырь»), причем, как и в других произведениях Булгакова, речь здесь идет об амбивалентном образе Спасителя, о котором не ясно, является ли он Христом или Антихристом385.
Однако в конце концов эта затея – получить убежище от террора за счет личного покровительства Сталина – полностью провалилась. Пьеса была принята в МХАТе с энтузиазмом, но затем неожиданно отменена по указанию самого прототипа. Провал ожиданий был большим ударом для Булгакова, и принято считать, что вся эта история способствовала внезапному началу болезни, приведшей к смерти писателя 10 марта 1940 года. Однако Елена Булгакова долго надеялась, что личное вмешательство Сталина приведет к улучшению шаткого положения мужа в театре, литературе и обществе. Четырнадцатого марта 1936 года она записала в дневнике: «Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась»386. (Эта запись не вошла в текст дневника, который она подготовила для архива в 1950–1960‐е годы387.) Ее желание вовсе не было нереальным. Личное вмешательство Сталина уже не раз приводило к волшебным переменам в судьбе Булгакова и его произведений. Так, постановка «Дней Турбиных» – рискованной пьесы о Гражданской войне – вопреки ожиданиям была разрешена, потому что пьеса понравилась Сталину. Булгаков не раз обращался к Сталину с письмами, прося о заступничестве. За одним из таких писем, в 1930 году, последовал телефонный звонок Сталина, после которого положение Булгакова внезапно изменилось к лучшему. Благодаря вмешательству Сталина было разрешено возобновить «Дни Турбиных» после перерыва в 1932 году.
Итак, почему же Сталину снился Алексей Турбин? Известно, что Сталин посетил представление «Дней Турбиных» по крайней мере пятнадцать раз388. Казалось, он испытывает особое влечение к герою пьесы – блестящему белому офицеру, смирившемуся с исторической необходимостью победы красных, которого играл Хмелев. Усики, которые Хмелев носил в роли Турбина, напоминали (судя по сохранившейся фотографии) усы самого Сталина – важнейший атрибут его визуального образа389. Когда Хмелев был выбран для роли Сталина в пьесе Булгакова «Батум», связь между Хмелевым – Турбиным и Сталиным стала еще теснее. Может быть, поэтому Сталину снились турбинские усики Хмелева?
В свою очередь, жена Булгакова, описавшая этот эпизод в своем дневнике, когда она мечтала, что Сталин подумает о «Мише», была очарована этой картиной – Сталин рассказал Хмелеву: мне снятся ваши турбинские усики.
Для нас, далеких читателей этих документов, сон Сталина представляется эмблемой отношений писателя и власти: зачарованные друг другом, они смотрели друг на друга как в зеркале. Немудрено, что они видели друг друга во сне.
Что же означают сны, дошедшие до нас из далекой эпохи сталинского террора? Что они значили для самих сновидцев? О чем они вещают нам, читателям-потомкам?
Как всякие сны, сны советских людей выражают тревоги, желания и фантазии каждого дня и глубинные смыслы, недоступные наяву. Однако советские люди приписывали своим сновидениям историческую значимость, о чем говорят и образы снов, и тот факт, что сновидцы предавали их бумаге для сохранения и возможного будущего употребления. Сны свидетельствуют, как это было и со снами жителей Третьего рейха, о проникновении сталинского террора в самые интимные пространства частной жизни. Для самих сновидцев эти сны нередко означали, что деться некуда. В этом ограниченном смысле сны советского человека можно считать инструментами террора. На такой функции сна настаивала, в применении к гитлеровскому террору, Шарлотте Берадт. Но это не всё. Советскому человеку сны также позволяли видеть и чувствовать себя – хотя и не без ужаса – действующими лицами на социально-исторической сцене наряду с властителем; вспомним сны Аржиловского и Бухарина. Среди снов Третьего рейха таких не встречается. Желание участвовать в новой жизни выражали образы советской техники, принимавшие очертания чудесных атрибутов волшебной сказки (вспомним аэроплан и аэросани из снов Аржиловского и волшебных птиц из сна Пришвина об автомобиле). В известных нам снах жителей Третьего рейха чудеса техники выступали в другой роли – как орудия слежки и контроля. Такие сны подавали и сигналы внутренней готовности к интеграции (сон Пришвина об автомобиле, который ему «дадут»), и сигналы об опасности такой интеграции (сон Аржиловского об аэроплане, грозящем пожаром на новостройке). Сны советских людей (как и сны из собрания Берадт) показывали, что человек мог бы сделать, чтобы приспособиться (все тот же сон Пришвина) или чего он
Сны разыгрывали потенциальные возможности развития событий – вспомним сны Друскина, в которых погибшие друзья живы, включая сон, в котором Введенский становится похожим на официального советского писателя; вспомним сон Каверина, в котором он не молчит. При этом одни сны предлагали альтернативную действительность, а другие ставили под сомнение реальность сталинской жизни, развивая мысль, что жизнь – это сон (такое бывало и в снах Друскина).