Хотя Киселева и не смогла найти точное определение своих отношений с Тюричевым, ненормальность такой семьи кажется ей вполне очевидной. Не остается никакого сомнения в этом и у читателя, понимающего всю сложность, и бытовую и юридическую, ее ситуации.

Киселева последовательно описывает длинную серию семейных конфликтов, при которых муж уходил от нее к другой женщине, и каждый такой эпизод сопровождался пьянством, а некоторые и насилием. Первое расставание, датированное 1947 годом, включало и раздел имущества:

Через пять дней, сообщает Киселева, муж пришел к ней, умоляя разрешить ему вернуться домой, и еще через четыре дня она пустила его в дом. (Поросенок, бывший его долей совместного имущества, был за это время пропит.)

Второе расставание описано по той же модели, причем на этот раз уход к другой называется женитьбой:

Обратим внимание на повествовательную структуру этого пассажа. Начальная формула, маркирующая ход времени («Прошло немалое время»), последовательность событийных глаголов («скрутился <…> пожил <…> розкидал <…> пропил и прышол»), а также конструкция, сливающая прямую и косвенную речь («плачит я больше не буду прийми меня дорогая»), – эти черты имеют сходство с повествованием русского фольклора.

Прощая и принимая мужа назад, Киселева не лишена ревнивого чувства и жажды мести по отношению к сопернице, и она, в свою очередь, прибегает к насилию. Описание пятого по счету расставания снабжено наглядной картиной такой мести. Киселева врывается в комнату, в которой ее муж пирует с другой:

Временные формы глаголов создают визуальную сцену с комментарием: глаголы несовершенного вида настоящего времени, «я хватаю <…> я как ударю <…> бью <…> тащу», создают на мгновение застывший образ страшной сцены, а серия глаголов совершенного вида прошедшего времени, «розбила <…> схватила <…> вырвала», – драматическое действие в быстром темпе; серия глаголов несовершенного вида, «знаю <…> делаю <…> сама-собой невладаю», открывают пространство саморефлексии. Повествовательная сила этого описания значительна, несмотря на нарушение норм грамматики, орфографии и пунктуации.

Жизнь со вторым, «неродным», мужем предстает как череда расставаний для разгульной жизни с другой женщиной, длившихся от пяти дней до двух недель (все это – в тесном соседстве поселка, где все друг друга знают), каждое из которых Киселева называет «женитьбой» (она использует и особый термин «от меня жениться» – об этом ниже). История ее второго брака с инвалидом Отечественной войны Тюричевым – это картина насилия: череда предательств, побоев, дебошей и уничтожения семейной собственности. Снова и снова Киселева указывает на то, что коренной причиной ее страданий – разрушения первого брака и несчастья второго – является война. (Она часто пишет это слово с заглавной буквы: «Война».) Она проклинает Тюричева, бывшего злым отцом для ее детей, и, в той же фразе, Гитлера: «будь он проклят такой отец тот гитлер, что затеял Войну на Советский Союз» (113). (В этом случае грамматическая конструкция сливает оба субъекта, опуская союз «и», и тождество между «отец» и «гитлер» подчеркивается здесь тем, что Киселева пишет имя нацистского диктатора с маленькой буквы.)

Описывая свою «ненормальную» семейную жизнь с Тюричевым, Киселева спонтанно создала несколько понятий. Одно из них (отмеченное выше) – «неродной муж». Другое – «жениться от меня». Киселева пользуется этой красноречивой фразой для описания уходов Тюричева к другой женщине, обычно заканчивавшихся возвращением (один из таких эпизодов привел к рождению у Тюричева близнецов от другой женщины <115>): «до каких пор будиш женится от меня идиот проклятый»; «он от меня женится нещетно» (109, 111). (По ее расчету, за двадцать один год брака таких «женитьб от меня» было восемнадцать.) Существующие категории брачных отношений явно не были пригодны для описания тех ситуаций, в которых она не раз оказывалась в своей жизни. Нет никакой ясности о том, какие отношения являются браком, кто может считаться мужем или женой, а также какой союз является действительным, а какой недействительным.

Заметим, что история жизни Анны Ахматовой также указывает на то, что в советских условиях понятия о норме семейных отношений и совместного быта могли быть неясными и что советские люди связывали неопределенность и ненормальность ситуации с условиями жизни в тени исторической катастрофы, будь то война или террор.

Первая тетрадь, предназначенная для киносценария, доводит историю жизни Киселевой до расставания со вторым мужем (после восемнадцатого расхода) в 1966 году. Чтобы выжить, она держала жильцов, иногда троих сразу, отдавая предпочтение мужчинам, которые делали «усю работу мужскую» в доме и во дворе. (В это время она жила с детьми в двух комнатах деревенского дома, со двором и подсобным хозяйством.) Жильцы пили, но, как она рассуждает, «нохто сичас не пет, как сичас водочный век» (122).

В продолжение всей своей истории Киселева описывает пьянство в своей семье и поселке и повторяет фразы «водочный век» и «Водочный мир» (122, 166, 189).

В первой тетради Киселева описывает и конфликты с семьями выросших сыновей, их женами и детьми (самих сыновей она ни в чем не обвиняет): разочарования, взаимные обвинения, ругань и оскорбления (в детальной словесной передаче), физические драки. Однажды она попросила сына помочь собрать картошку на огороде и в ожидании прихода всей его семьи зарезала курицу и сварила суп, но невестка, затеявшая ремонт собственного жилища, задержала мужа дома, а когда Киселева появилась на пороге, настаивая на своем праве на помощь сына, бесцеремонно потребовала, чтобы свекровь покинула помещение. Развернувшаяся затем (на глазах у соседей) сцена описана в деталях:

Ожидания Киселевой были сформированы традиционными структурами крестьянской семьи, со стабильными ролями (авторитетом старших) и домашней экономикой взаимной помощи в сельскохозяйственных работах и обмена подарками (дары, которыми она оделяла невестку и сына, были украдены ею у «неродного мужа» Тюричева), однако эта система больше не работает.

Из рассказов Киселевой ясно, что старые структуры соседствуют с новыми. Так, после расставания с Тюричевым она стремится быть независимой от сыновей в старости (она поясняет, что, несмотря на пьянство и уходы, он содержал семью в течение двадцати лет, а ее вкладом был труд на подсобном хозяйстве, картошка, соленья, поросята, куры). Думая о старости, Киселева надеялась на новый порядок и искала работу с правом на пенсию по выслуге лет, и в этом советское государство не подвело ее. Она проработала больше десяти лет в качестве охранника, а потом уборщицы в администрации шахты, и ее верная служба стала источником гордости (122). Описывая свое участие в обществе, в общем труде и в системе социального обеспечения, Киселева обращается со словами благодарности к отделу охраны, в который ее приняли на работу («Я бы в отдел охраны всех цилувала-б…»), а также к «Советской власти», «Великой Партии» и лично к «товарищу Брежневу». Она смешивает разговорные идиомы, которые описывают ее собственную ситуацию – старой, больной, одинокой и бедной женщины, – с фрагментами формул официального дискурса о достижениях советской власти, схваченными на слух: