Это самый легкий и прозрачный дворец из всех, что я видела. Лестницы, галереи, зеркальные залы — кажется, здесь всё просвечивается насквозь. Внутренний дворик обрамлен верхней галереей с балюстрадой и весь распахнут навстречу морю.
Я представляю себе на этих лестницах двух персонажей моего детства, героев наших дачных картинок: Гордую Даму и Молодого Красавца. В моем детстве их разделяли Иван-царевич и бурлаки на Волге. Для меня они были так же мифичны, как Юдифь с Олоферном, и так же собирательны, как «Завтрак аристократа».
А они были на самом деле. Гордая Дама и Молодой Красавец, Катерина Бальби и Ван Дейк. Именно здесь. Я медленно иду по ступеням мраморной лестницы, касаюсь рукой стены, провожу пальцами по перилам — и «далекое, невозможное вдруг становится близким, возможным и неизбежным».
Снег как из ряда вон выходящее событие
У нас выпал снег.
Сколько лет в Генуе не видели снегопада, точно неизвестно; может быть, десять лет, а может — сто.
Снег, чудесный снег, всю ночь валил хлопьями, засы́пал и дома, и улицы, и пальмы, и лавры в кадках. Красиво. Светло. Небо белое. Другими словами: снег.
Первым проснулся Петька — и прибежал спрашивать: сделаем ли мы снеговика прям у детского сада — чтоб все видели? Ну, натурально, сделаем; надо только выйти пораньше. Петьку смело́ с нашей постели, следом смело́ Сандро — нужно было срочно высунуться вслед за Петькой на террасу и убедиться, что это снег, а не сладкая манна. Надо полагать, что манне здесь удивились бы меньше.
И тут начал звонить телефон Сандро. Сначала позвонила журналистка, которая хотела сегодня брать у Сандро интервью. Чуть не плача, она рассказала, что живет «на самом верху» (Генуя выстроена на высокой и крутой горе) и сильно сомневается, сможет ли она спуститься вниз со своего «верха». Сандро ее успокоил, как мог, убедил не подвергать свою жизнь риску ради интервью и из дома сегодня ни в коем случае не выходить. Потом позвонили подряд человек пять из театра. Подчиненные говорили неуверенными голосами: я, конечно, попробую сегодня добраться до работы, но… не знаю, не знаю… Сандро бодро говорил: «con calma!» — спокойно! — приходи, когда сможешь. Про тех, кто «наверху», речь даже и не шла. Звонили те, кто живет вплотную к морю. Коллеги говорили: ну ты видал, а? Это ж сколько навалило? Сантиметры!!!
Пока суть да дело, мы себе собрались и вышли на улицу. Красота! Снег валит стеной. Тишина. Небо белое и сиреневое. Мне сразу же захотелось на завтрак в Москву, с милой Катей в «Этаж» или «Бункер»: пить крепкий чай и смотреть в окно, проговаривая «снег идет, снег идет» как молитву.
Ну, думаю, сделаю себе подарок — пойду и посижу полчасика в кафе, а потом уже за работу. Ха! Школы-то закрыты. Детские сады тоже. Сантиметровый снег перед детским садом был даже не тронут. То есть таких идиотов, как мы, больше не нашлось. Кому еще, как не русским, могло прийти в голову тащиться в детский сад, когда снег выпал? И как это непонятно, почему школы закрыты? А вдруг кто поскользнется и упадет?
Дети с удовольствием поскальзывались и падали вдали от своих школ. За полчаса на всех улицах выросли снеговики. В снежки играли все, кто отважился выбраться на улицу. Бежали в порт — смотреть, как снег ложится на воду. Бежали на главную улицу города — кататься на пластиковых пакетах, за неимением санок. Бежали к фонтану — смотреть, не замерзла ли вода, и как она взаимодействует со снегом.
Петьку увела гулять наша подружка Сильвия — и к обеду я стала уже беспокоиться, не пора ли мне ее выручать. Нашла их в кафе за горячим шоколадом, в компании, разросшейся до пяти человек, — мокрых и счастливых. Я спросила Сильвию: «А тебе работать сегодня не надо?» Компания счастливых и мокрых людей посмотрела на меня нехорошо. Помолчали. А потом Сильвия сказала: «Слушай, у вас когда море к Москве подойдет, я тебя тоже спрошу: ты сегодня будешь работать — или все-таки купаться?..»
Театр и красота.
Иногда наша милая нонна[11] Энрика остается у нас ночевать — и мы с ней ведем бесконечные разговоры. Если она забывает, что ей нельзя сознаваться в том, что ей уже 81 год, она рассказывает удивительные вещи — о довоенном времени, о войне, о театре Пикколо, где она работала с момента его основания, о Джорджо Стрелере и Паоло Грасси… Наша нонна родом из Милана, и сорок с лишним лет, проведенных в Генуе, не перечеркивают миланской юности: нонна до сих пор считает себя миланезе.
Она работала в театре Ла Скала в пору самого расцвета славы Марии Каллас, но Каллас, или, как здесь говорят, Ла Каллас[12] нашу бабушку не впечатлила. Капризная, говорит, она была и пела не так чтобы очень. «Да ладно, — говорю я, — что ты имеешь в виду? Как это? Мария Каллас — и не очень?» Тогда наша очень корректная бабушка слегка зарделась, потеребила платочек, вдохнула, выдохнула и, глядя мне в глаза, с отчаянной смелостью сообщила, что вживую Каллас была, на ее взгляд, действительно «не очень» — на высоких нотах больше верещала, чем пела. За итальянским словом «верещать» мне пришлось заглянуть в словарь — настолько это было неожиданно.
Бабушка вдруг молодо заблестела глазами и стала рассказывать, что одновременно с Каллас в Ла Скала выступала другая певица — сопрано Рената Тебальди, вот та была действительно великолепна, а особенно ей, бабушке, приятно, что не только она так думала, но и огромная компания веселых молодых людей — завсегдатаев галерки («ты же знаешь, что только на галерке сидят настоящие любители оперы, остальные в театр ходят, чтобы шубы выгуливать!»).
И однажды эти самые настоящие ценители оперы решили защитить свою любимую Тебальди и пошутить над капризной Каллас, которая как-то там не так брала верхние ноты. Мария Каллас была очень близорука, для нее на сцене кругом наклеивали метки (их часто клеят для самых разных спектаклей, но, как правило, по другому поводу — например, когда актеры должны выйти в полной темноте и занять определенные позиции), а для Марии Каллас надо было, по словам нонны, размечать все сцены. Очков она, разумеется, никогда не носила, злорадно добавляет бабушка, — как будто какая-нибудь Норма или Аида может петь свои арии в очках от Диора на носу. Ушлые молодые поклонники Ренаты Тебальди явились на спектакль Каллас с пучками редиски и в конце спектакля покидали эту редиску вместо букетов на сцену. Близорукая Каллас один из таких псевдобукетов подобрала, нежно улыбнулась в сторону невидимой для нее галерки, — и только когда прижала «букет» к груди, определила в нем пучок крепкой редиски. Ну, дальнейшее вы себе легко можете вообразить: ах, говорит дива, убегает со сцены, плачет в гримерной и клянется, что ноги ее больше не будет на этой сцене. К ней прибегает дирекция, уговаривает, утешает и обещает, что никого из ушлых поклонников конкурентки больше ни на галерку, ни вообще в театр не пустят. И обещание свое сдержали. Лично, вспоминает нонна Энрика, директор проследил, чтобы не пускали.
— Подожди, — говорю я нонне, — получается, что директор знал в лицо завсегдатаев галерки?
— А как же иначе? — удивляется моему вопросу она. — Ведь, в конце концов, они и есть главные знатоки оперы.