Последние годы жизни Красов целиком отдался преподавательской деятельности. Отягощенный заботами о своей большой к тому времени семье, он преподавал русский язык в I Московском кадетском корпусе, а с 7 декабря 1851 года — в Александровском сиротском военном корпусе. Неизлечимо больной, вспыльчивый и раздражительный, он еще мог увлечь своих учеников и пользовался неизменным их уважением[96].
Летом 1854 года во время очередного приступа болезни в теплом пальто, не спасавшем от озноба, Красов пришел проститься со своими учениками, отъезжавшими на лето в лагеря. Шутил с ними, сочинял экспромтом стихи, заставлял себя забыть о постоянных невзгодах и несчастьях. 27 июля в возрасте двадцати восьми лет умерла его жена Елизавета Алексеевна Красова. Эта смерть тяжело отозвалась в сердце поэта. 17 сентября 1854 года в крайней бедности, забытый своими друзьями, Красов скончался в одной из московских больниц. «Он скончался от чахотки, которого страдал в течение последних лет, — сообщал в редакцию «Москвитянина» товарищ по службе, проводивший его на Ваганьковское кладбище. — Жестокий удар, им понесенный, ускорил его кончину: недель за шесть перед этим он лишился жены, нежно им любимой, и теперь осталось после него шестеро сирот, из которых старшей дочери девять лет. Он жил своими трудами и не оставил детям ничего, кроме доброго имени и благословения»[97].
Однажды как-то, в 40-х годах, Ф. Боденштедт застал Красова в одиночестве в его сырой и темной квартире. Красов с чувством декламировал стихи Лермонтова:
И скушно, и грустно, и некому руку подать В минуту душевной невзгоды… Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать? А годы проходят — все лучшие годы! Эти стихи, по словам Красова, вполне выражали его настроение. Перекликаясь с Лермонтовым, он с горечью писал Белинскому: «Хотелось бы еще за жизнь кое-что сделать…»[98]
Красов не сделал того, о чем мечтал и что мог сделать. Ежедневная борьба за существование, нищенская жизнь свели поэта в могилу. Мрачная действительность не дала возможности развернуться его духовным силам, расцвести его большому поэтическому дарованию.
Виктор Гура.
СТИХОТВОРЕНИЯ
КУЛИКОВО ПОЛЕ{1}
Н. В. С<танкевичу?>
Есть поле победы, широкое поле! Там ветер пустынный гуляет по воле! На поле курганы — гробницы костей: То грозное дело булатных мечей! Давно там замолкли и крик, и удары, И высохли белые кости бойцов. Здесь русскою силой разбиты татары, И здесь их обитель — ряд темных холмов! Здесь гений России, с улыбкой презренья, С высоких гробов на вселенну взирал. Он круг необъятный жезлом начертал: То грани России, то наши владенья! Так это здесь — побоище Мамая, Позорище решительной борьбы, Игра кровавая таинственной судьбы, Спасение отеческого края! О поле славное, покой тебе, покой! Не мало на тебе гостей отпировало, Не мало ты, широкое, стонало: О поле славное, покой тебе, покой! Вот с той страны, как туча, набежала Неумолимая жестокая Орда; Здесь русских рать отмщением пылала И вековых оков и русского стыда! Там смуглые бойцы — станицы кочевые — Их взоры дикие, а чела, как туман; Здесь цвет славян, краса полночных стран, И кудри русые, и очи голубые! Туманна ночь последняя была: Два стана спят; безмолвные, в покое. Заутра шум — и там в кровавом бое Судьба свершит великие дела! Вот все бойцы беспечно засыпают! Но ночь страшна: то слышен крик орлов, То, в тысячу ужасных голосов, Стада волков протяжно завывают. И он вскипел, вскипел упорный бой; Сразилися тиранство и свобода; И ты, любовь Российского народа, Носился здесь, воинственный Донской! Ты здесь летал, виновник ополченья. Для милой родины, при зареве сраженья! Для родины! Прекрасен твой удел, Благословен твой подвиг незабвенной Для родины несчастной, угнетенной!— Хвала тебе! Прекрасен твой удел! И вот бегут разбитые татары, Перуны[99] сыплются от русского плеча: Вновь крики русские, как звонкие удары Заветного славянского меча! Теперь молчишь, молчишь, победы поле… И я здесь был, и я благоговел!.. . . <1832>
К УРАЛУ{2}
Урал, Урал, Тебя Ермак Переплывал! Твой белый вал Не заплескал Его ладьи! Шумят струи, Валы бегут, Но берегут Его челнок… Поток глубок; Ладья летит, Пловец молчит… Знать, ты узнал, Седой Урал, Кто твой ездок… Твой белый вал Не заплескал Его челнок! Почто ж вскипел, Родной Урал? Зачем взревел Твой белый вал? Ты взволновал Со дна песок, Ты распознал Чужой челнок… В твоих волнах Заклятый враг, Коварный лях… То Мнишек… Ну! Топи, волна, Ладью ко дну! Плывет она, Змея жена… Урал, Урал, Играй, Урал! В твоих волнах Заклятый враг!.. < 4 марта 1833>
БУЛАТ{3}
России мститель роковой, Булат заветный — радость деда, Ты весь избит о кости шведа Тяжелой русскою рукой! Ты погулял в полях Полтавы Для русской чести, русской славы! — Прошла кровавая пора… Ты бушевал без укоризны, Ты выручал и честь Отчизны, И честь великого Петра!— Хвала тебе, как старый воин, Ты много службы прослужил, Как сын родной, не изменил И деда храброго достоин! Почто ж замолк и в жалком сне — Оделся ржавчины корою, И в сокрушительной войне Не бился с западной грозою? Тебя никто не разбудил, Никто на брань не наострил!.. Ты спал, обросший повиликой, Ты не блеснул, когда Великий Великой родине грозил; Ты не встречал Наполеона, Тебя рука не подняла На корсиканского орла[100], За жизнь родных, за славу трона! Не подняла… ты не найден, И без тебя вскипели бои, Где бились вы, мои герои, Где вас узнал Наполеон! Напрасно он свой мощный гений В глубоких думах напрягал… И он разбит, и он бежал — Звезда войны, судьба сражений! И — житель дикия скалы — Он помнил русские удары, Побег, позор, Москву, пожары И вас, двуглавые орлы! Но я нашел, решитель боя, Я отыскал тебя, булат, — И как я весел, как я рад Тебе — товарищу героя! Как часто в полночь, при луне, Тебя рассматриваю жадно!.. Ты милый гость мой, ненаглядный, Живой рассказ о старине!.. О! сколько дум, воспоминаний, Какие жаркие мечты! И сколько в грудь младую ты Вдохнул возвышенных желаний! Греми, труба, уж я точу Булат, подъятый из забвенья! Дай руку, К<оля>[101], я лечу С тобой на зарево сраженья! Душа великая Великого Петра, Благослови булат за честь родного края! Он твой, святая Русь! Он твой, земля родная! Сподвижник вековой и чести и добра! <25 марта 1833>
ЛИРА БАЙРОНА{4}
Что ж ты замолк в пустынях мира, Творящий дух, великий человек?.. Увы! о Геллеспонтский брег[102] Разбилась Байронова лира! И струны полные пожрались темной бездной, И дивными играет океан; Последний звук ее взгремел в пучине звездной, Как в храме мудрого торжественный тимпан[103]! Увы, земля! Оплачь свое светило! Кто ж дерзостный, властительный певец Восхитит Байрона и звуки, и венец И прогремит его разбитой лирой? Как может он бессильными руками Исчерпать бездну темных сод И овладеть заветными струнами На дне твоем, священный Геллеспонт? Кто дерзкий юноша с безумною мечтою Дерзнет лазурные пучины облетать И звуки Байрона с волшебною игрою В младую грудь отважно заковать? Никто!.. Но есть еще мгновенья… Когда вскипит свободный океан, Тогда, тогда в минуты треволненья, Как по морю бушует ураган. Чудесные, из бездны выплывают И, натянувшися на скачущих волнах, При грохоте валов, при буре и громах Опять по-прежаему играют… Или когда от дальнего востока Господен гнев — взойдет гроза; И волны бурные гремящего потока Зальют святые небеса, Когда орел неистово играет, Когда земля, как грешница, дрожит, Когда небесный гром гремит И с облака на облак пробегает, — В сей грозный час наш дух трепещет и кипит. О други, там не гром, а Байрон говорит! 1833, март
ЧАША{5}
Старинная чаша, отцовская чаша, Широкое дно, расписные края! Давно ль ты живешь, дорогая моя — Старинная чаша, отцовская чаша? О дедов радушных наследственный дар, Я пью из тебя, старину вспоминая; Быть может, ты помнишь злодея Мамая И тяжкое иго жестоких татар… Ты сохла, ты сохла — и мед искрометной Во время неволи в тебе не кипел, И прадед печальный — в цепи долголетной — Тебя не касался и песен не пел… Но ты загремела во время Донского, И пены бугры через край полились, Как предки, отмщеньем пылая, клялись, Клялись воевать за защиту родного! И в ранах свободы воинственный дед Сидел за тобой с дорогими гостями, А ты украшала их русский обед Веселым вином, расписными краями, И слышала — верно — от предка не раз О подвигах славных горячий рассказ! Зачем же ты вновь затряслась, пролилася? Что ж высохло снова широкое дно? Зачем позабыла свой мед и вино? Ах! в сердце России Литва ворвалася! Ты помнишь убийство в Кремлевских стенах, Где кровью, святыней ругался нам Лях!.. Не долго! трубою ты вновь загремела, И предок наполнил тебя до краев! Вот Минин, Пожарский пошли на врагов И в русских священная месть закипела! Ну! пейте ж из чаши заветной, друзья, И пойте победы, нынь очередь наша! Раздайся, раздайся, отцовская чаша, Широкое дно, расписные края! <17 июня 1833>
СТИХИ, ПЕТЫЕ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ АКТЕ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА,
1833 ГОДА ИЮЛЯ 6 ДНЯ{6}
Друзья, друзья! Торжественно течем На светлый пир родного просвещенья, И, в трепете высокого волненья, Мы нашу песнь заветную поем! <…> Наш меч разбил оковы и татар, На выси Альп сверкал наш штык граненый, От вечности никем не пробужденный, Под нами выл угрюмый Сен-Готар! <…> Мы и тебе днесь песнь свою поем, Родимый свет, отчизна дорогая! Всю нашу жизнь служенью посвящая, Все, все тебе, Россия, отдаем! И сердца жар, и силы юных дней Несем, друзья, на жертвенник Отчизны! Клянемся мы служить без укоризны, Всем жертвовать для родины своей! За нашу Русь готовы мы на смерть; И мы умрем, ее благословляя. Как радостно за честь родного края И действовать, и славно умереть!.. И песнь тебе, прекрасный храм наук, Где наши дни в беседах притекали; Где русские дух русский воспитали, Где весел труд и радостен досуг. Под сению бессмертного Кремля, Хранителя отечественной славы, Лелеются надежды величавы — Все в дар тебе, родимая земля! Уже горит, горит заря наук Желанная над русскою землею; Она живит небесной теплотою И нашу грудь, и юный русский дух…
ЭЛЕГИЯ
(«Не говорите ей: ты любишь безрассудно…»){7}
Не говорите ей: ты любишь безрассудно, Твоя печаль — безумная печаль! Не говорите так! — разуверяться трудно, И вы ее уверите едва ль. Нет! вы не видели немых ее страданий, Ночей без сна, рыданий в тьме ночной, Не испытали вы любви без упований, Не знаете вы страсти роковой! О, как она любила и страдала! Какое сердце в дар несла! Какая юношу награда ожидала! Увы! его душа ее не поняла. Я видел: бедная, бледна и молчалива, Она приход любимца стерегла; Вот вспыхнула, подходит боязливо — И тайна снова в сердце умерла! Не говорите ж ей: ты любишь безрассудно, Твоя печаль — безумная печаль! Не говорите так! — разуверяться трудно, И вы ее уверите едва ль! 1834
ЭЛЕГИЯ
(«Я скучен для людей…»){8}
Я скучен для людей, мне скучно между ними! Но — видит бог, — я сердцем не злодей: Я так хотел любить людей, Хотел назвать их братьями моими, Хотел я жить для них, как для друзей! Я простирал к ним жаркие объятья, Младое сердце в дар им нес: И не признали эти братья, Не разделили братских слез!.. А я их так любил! К чему воспоминанья? То были юноши безумные желанья; Я был дитя. Теперь же вновь люблю Обитель тихую, безмолвную мою. Там зреют в тишине властительные думы, Кипят желания, волнуются мечты,— И мир души моей то светлый, то угрюмый Не возмущается дыханьем клеветы. Но ты со мной, благое провиденье! Не ты ли, мой творец, не ты ли, вечный бог, Не ты ль послал в мое уединенье И чистый, пламенный восторг, И тихое, святое размышленье? Когда же по душе пройдет страстей гроза, Настанет тягостная битва, Есть на устах тебе горящая молитва, А на глазах дрожащая слеза. Тогда бегу людей; боюсь их приближенья И силюсь затаить и слезы и волненья, Чтоб взор лукавой клеветы Не оскорбил моей мечты, И грустно расстаюсь я с думами моими; Я скучен для людей — мне скучно между ними! 1834
К ***
(«Зачем зовешь ее…»){9}