– Что случилось?

– Ничего. Не беспокойся.

– С родителями что-то?

– Нет, нет. Всё хорошо.

Она замолчала, и меня больно уколол тот факт, что она не собиралась мне рассказывать дальше.

– Может, поедем вместе? Я смогу отпроситься на работе. Моя Марианна, конечно, покривит губки, но я скажу, мол, форс-мажор.

– Нет, Мань. Глупости. У тебя новая работа. И текст. Я на несколько дней всего.

Белка повернулась на пятках и удалилась.

У меня неприятно защекотало в горле. За два года нашего знакомства мы не расставались с Белкой больше, чем на сутки. Даже когда она ездила в Сланцы, то возвращалась наутро и долго висла на мне, проклиная дорогу, невозможность поговорить толком (телефон не в счёт). А сейчас она даже не сказала мне, зачем едет, да ещё так надолго. Вероятно, это был способ наказать меня – наказать за всё, что нанесло ей обиду за прошедшие недели: за Лёшку, за тексты… Господи, а ещё-то за что?

Я открыла дверь в кухню.

– Не расскажешь мне, куда едешь?

– Ой, Мань, да куда-куда! В Сланцы. Матери там надо помочь кое с чем. Я на выходные с захватом пятницы и понедельника.

– Ну, на выходные и я с тобой могла бы.

Белка холодно посмотрела на меня.

– Не, сиди-пиши. Чего тебе таскаться? Пиши, Манька, пиши!

Навязываться больше желания не было. Я понимала, что трещина между нами не придумана, она реальная, шершавая, пусть и едва заметная.

Белка отсутствовала почти четверо суток. Я скучала по ней, но звонить не решалась: пусть разгребает свои дела, ей сейчас не до меня. Приедет – а я возьму и порадую её отличной новой главой. Но всё, что я набрасывала, в итоге сжиралось Ctrl+Alt+Del. Безжалостно и беспощадно. Я решила поступить самым, на мой взгляд, правильным образом: не писать несколько дней, дать тексту вызреть, настояться, и потом опять засесть за главу. Но четыре дня тишины и «безбеличья» пролетели мгновенно, а ничего путного с рукописью не выходило. Белка вернулась, уставшая и бледная, и даже не спросила меня про текст – завалилась спать.

Вновь и вновь я возвращалась к эротической сцене, и чем больше я её крутила, тем больше оставалась ею недовольна. Я перечитала заново и стёрла её. Настроение было паршивым. За окном вызревала поздняя весна, душноватая в своих черёмуховых сумерках, и невероятно хотелось срисовать хоть чуть-чуть эротики из собственного – желательно, свежего – опыта, но срисовывать было не с чего. Я открыла «Фейсбук», страничку Мирона.

В сотый, тысячный раз просматривая его фотографии, я задавала себе один и тот же вопрос: как это – быть с ним? Я выуживала взглядом кадры, где видны его руки, и представляла, как его ладони касаются моих голых плеч. От таких мыслей кожа становилась обжигающей, хотелось сбросить её, как сбрасывают змеи. Я осторожно стянула с себя футболку и дотронулась до живота. Мурашки сразу спровоцировали мелкую судорогу, а мозг нарисовал точечками, как на картинах Синьяка, очертания рук Мирона. Представить, что это его пальцы, а не мои, оказалось чересчур легко. Я удивлялась самой себе – насколько я смела́ в своих желаниях. И лишь мысль о том, что может внезапно, без стука, войти Белка, останавливала меня от продолжения самых сокровенных движений.

И только стоило подумать о Белке, как она загромыхала посудой на кухне. Я взглянула на часы: десять вечера. Натянув футболку, я снова нырнула в «Фейсбук».