Больше всего меня пугала не боль, а что был один и завтра – нерабочий день. Умру и буду лежать в холодной избе. Печка остынет, холод выгонит мышей из подпола, и они начнут по мне бегать. Противно.
Я лежал и думал, что лучше умереть, а не цепляться за жизнь. Да и жизни не было: так, выживание. Мозг тем временем регистрировал ощущения, запоминая, откладывая их как материал, чтобы потом это описать. Я корчился от боли, а мозг тем временем придумывал рассказ, в котором будет боль. Ощущения становились фразами и просеивались в прозу.
Эта отстраненность, двойственность восприятия держала меня в жизни. Пока будет так – буду жив.
Боль теперь приходила сверху и пузырилась в животе, а затем опускалась и лопалась горячим влажным жаром. Я смог повернуться набок и подтянуть колени к груди, помогая боли пройти мое тело побыстрее: так ей было короче спускаться. Я надеялся, боль поймет, что я с ней заодно, и пожалеет меня.
Не пожалела: темнота вдруг вспыхнула и погасла, и я прекратил дышать. Боль разлилась жаркими светлячками, затем собралась в центре и взорвалась, уйдя вглубь. Меня вырвало, и я успел порадоваться, что лежу на боку, а то бы захлебнулся. Затем я перестал радоваться, думать и быть.
Куда-то тащат, темное лицо. Не хочу, оставьте. Мне хорошо.
Холодно. На щеки падает снег. Накрыли, а лицо оставили. Снег ложится на лоб и не может растаять. Холод. Холод.
Голоса, голоса. Лица, лица. Что-то белое. Не снег – свет. Склонились. Зачем снимают одежду? Колют в руку.
Спать.
Я проснулся и не мог вспомнить свой сон про боль. Помнил, что был тяжкий сон: боль в желудке, я один в темной избе. Мыши.
Открыл глаза и удивился свету вокруг: все белое, даже крашенные в зеленую краску стены и те кажутся белыми. Что-то мешало: посмотрел – в руке игла с тоненьким шлангом. Капельница.
Меня спас Коля Бакакин: он зашел занять денег на водку – выходной же – и нашел меня без сознания на полу посередине спальни. Я не помнил, как сполз с кровати и пополз к выходу, а вот смог. Коля побежал за моим соседом – Сашей Кокориным, они погрузили меня на санки, накрыли одеялом, и Коля потащил санки в больницу. Здесь я и очнулся – через сутки.
Диагноз: панкреатогенный шок – тяжелейшая форма панкреатита на фоне обострения язвенной болезни двенадцатиперстной кишки, множественный кистоз печени. Опасность панкреонекроза. Вероятность летального исхода – пятьдесят на пятьдесят.
Я не умер: использовал свои пятьдесят процентов на выживание и выжил. И все живу.
Асиновским врачам удалось меня стабилизировать, но лечить меня они не могли и собирались отправить в больницу в Томск, как только я буду готов к транспортировке. Да и понятно: основным лечением, кроме медикаментов, считаются правильная диета, отсутствие стресса и легкая, нефизическая работа – без поднятия тяжестей. Ничего этого у меня не было и быть не могло.
Меня заставляли глотать какие-то шланги, вводили контрастную жидкость и прочие приятности. Мне становилось то хуже, то лучше, иногда я терял сознание, но не от боли, а от какого-то вязкого жара в левом подреберье. Меня держали на капельнице, и я настолько к ней привык, что забыл про нее совсем.
Коля Бакакин попросил жену написать письмо моей маме о том, что я тяжело болен (сам он писал не очень), и послал его нашим обычным каналом – через сестру жены. Я его об этом не просил, да он мне и не сказал – сам решил.
Мама, получив письмо, дозвонилась до асиновской больницы и поговорила с моим лечащим врачом. Получив диагноз и нерадостный прогноз, мама бросилась к отцу, и папа Эдик, вооруженный знанием ситуации и моральным правом родителя тревожиться о своем ребенке, отправился по гэбэшникам, курировавшим советскую культуру. Те неожиданно отнеслись с пониманием и сочувствием, да и время наступало другое: подходил 1986 год, и перестройка если еще не стучала в двери сановных кабинетов, то уже сидела в чиновничьих приемных.
После трехнедельных ходатайств в асиновское РОВД пришло распоряжение отправить меня для обследования и лечения в Москву.
Я пролежал в Асине почти месяц и после выписки попрощался не со всеми, думая, что вернусь после курса лечения. Коля с женой пришли провожать меня на автобус в Томск. Автобус отъехал, и я долго смотрел, повернувшись назад, как они стоят у трассы – черные фигурки, все больше терявшиеся в разделявшей нас дали.